– Ты знаешь, что здесь написано?

Конечно же, я знал. Мне только что исполнилось шесть лет, и, как большинство детей, я перво-наперво выучил, как пишется мое имя.

Надпись на мраморной плите гласила: Джозеф Стражински.

– Это твое имя, – сказала бабка. – Это ты.

Я не помню ничего, что происходило потом, вплоть до момента, когда мы вернулись домой. Предполагаю, что некая часть моего сознания поставила прочные перегородки, как бы надежно отделив меня от мыслей о том, что значат слова «Это ты лежишь там, в земле».

Однако с того самого дня я глубоко осознал собственную смертность. Я понял, что существую на этом свете кратчайший промежуток времени, всего лишь миг, и что я должен использовать это время наилучшим образом. Я понял, что должен сделать хоть что-то со своей жизнью.

Через несколько дней утром я встал с кровати и вышел в гостиную, где меня уже ждали родители. Отца только что выгнали с очередной работы, но в этом не было ничего необычного. Необычным было то, что он сказал.

– Мы переезжаем в Калифорнию.

В тайне от Софии отец связался с моим дедом, который вовсю кормил Чарльза историями своих успехов и жизненных побед. Казимир рассказывал о крупных деньгах, которые можно было заработать в Калифорнии, о земле, что стоила всего ничего, о том, как на ней можно выращивать виноград или строить дома. Мой отец отвечал в том же духе, рассказывая сказки о деньгах и прочих ресурсах, которые он был готов вложить в бизнес. Они совместно создавали призрачный мир, состоявший из лжи и отчаяния, потому что оба были нищими неудачниками. Мой отец надеялся добраться до богатства, которым хвастал дед, а Казимир надеялся, что его успешный вновь обретенный сын позаботится о своем стареющем отце.

Когда, наконец, Казимир предложил профинансировать любое начинание моего отца, Чарльз согласился переехать в Лос-Анджелес, чтобы вместе создать общую деловую империю.

У нас никогда не было много мебели – так, несколько предметов жалкого интерьера, которые можно было быстро уложить в трейлер до приезда кредиторов, – и поэтому мы были готовы к путешествию уже утром следующего дня. Мне разрешили взять две картонные коробки с вещами: одна для одежды, другая для игрушек. Все, что не помещалось, было роздано или выброшено. Вот почему сегодня у меня не осталось ничего, что принадлежало мне в детстве. Все было разбросано вдоль дорог или оставлено в мусорных баках по всей Америке, став жертвой банальной нехватки места в коробке.

Путь в Калифорнию на стареньком «Студебеккере» отца превратился в некий квест, по окончании которого мы должны были узнать, сколько миль мы сможем проехать до того, как остановимся в полном изнеможении. Мы ели и спали в машине, пользовались туалетами на заправочных станциях и добрались до Лос-Анджелеса всего за неделю. Нам пришлось прожить в машине еще несколько дней, в течение которых отец безуспешно пытался встретиться с дедом. Ранее Казимир говорил, что мы сможем остановиться у него, а теперь он вдруг начал ссылаться на занятость и деловые встречи и предложил нам самим найти временное жилье, пока он разберется со своими делами.

Мы поселились в одной из лачуг на Саус-Кларенс-стрит, в паре кварталов от Скид-Роу. Все лачуги были собраны из блоков, сделанных из вагонки и шлака, и были покрыты вечным слоем белой пыли. Весь квартал этих жалких халуп находился в окружении заброшенных промышленных зданий, магазинов, набитых спиртным по самые крыши, пустырей, на которых жили бродяги в своих картонных коробках, и дешевых почасовых ночлежек, которыми пользовались в основном проститутки.

Кода отец и Казимир наконец встретились, вся обоюдная ложь выползла наружу, создав неловкую для всех ситуацию. Чарльз грозился вернуться в Нью-Джерси, но даже я знал, что он блефует, так как это бы означало, что он совершил ошибку.

В итоге мы прожили в нашей лачуге еще несколько месяцев, питались один раз в день тем, что удавалось получить в столовых Армии Спасения и на кухнях волонтеров Американского центра обслуживания.

От голода в животе постоянно урчало, а спал я на матрасе, брошенном на цементный пол, и делил его с клопами и тараканами. Я был весь в клоповых укусах и каждое утро вычесывал вшей из волос только для того, чтобы освободить место для других. Мои попытки избавиться от них превратились в психоз, и я чувствовал, как по моей голове ползают вши даже тогда, когда уже полностью от них избавился.

Казимир говорил по-английски чуть лучше, чем София, но он редко произносил более чем несколько предложений, после чего замолкал с видом человека, чьи надежды не реализовались, а так и остались в далеком прошлом. Он постоянно находился в состоянии меланхолии и отстраненности, края его пиджака выглядели сильно потрепанными, и он все время прикладывался к бутылке водки, спрятанной в бумажном пакете. Его взгляд был постоянно обращен внутрь самого себя, Казимир превратился в слабый отголосок человека, задавленного жизненными обстоятельствами. Он редко разговаривал со мной, и я был очень удивлен, когда однажды днем он предложил мне вместе прогуляться. На автобусе мы добрались до ближайшего парка, где он разложил на земле бумажный пакет и потом вытащил кусок черствого хлеба из кармана и выложил дорожку из крошек, ведущую в пакет. Дед сказал мне, что мы сыграем в одну игру. Я должен был подождать, пока голубь заберется в пакет, а потом быстро схватить пакет до того, как голубь успеет из него выбраться.

Игра показалась мне странной, но это была Калифорния, и я подумал, что здесь так принято.

Мне удалось поймать голубя после нескольких неудачных попыток.

– И что теперь? – спросил я.

– А теперь мы заберем его с собой, – ответил дед. – Но мы не скажем об этом водителю автобуса, а то он мигом нас высадит.

Как только мы зашли в автобус, голубь начал дергаться в пакете, пытаясь выбраться наружу. Чтобы отвлечь пассажиров от того, что происходило на самом деле, Казимир начал ругать меня, как будто это была моя вина.

– Сиди спокойно, ты мешаешь приличным людям, оставь в покое этот пакет!

Наконец, мы добрались до здания старой четырехэтажной гостиницы дома без лифта и стали подниматься по лестнице мимо спящих на деревянных ступеньках бродяг. Воняло мочой, рвотой и дешевым пойлом.

На втором этаже было необычно темно. Окна с обеих сторон холла были завешаны простынями, а почти все лампочки вывернуты. Те же, что все еще оставались, тускло освещали женщин, стоявших поодиночке или маленькими группками. Мне показалось странным, что все они были в нижнем белье, и я подумал, что они, должно быть, только что проснулись.

– Какой симпатичный малыш, – сказала одна из них, потрепав меня по волосам. – Ты принес мне подарочек, милый?

Запыхавшийся Казимир пробормотал что-то грубое сквозь зубы и продолжил подъем.

– Приходи к нам, когда подрастешь, – смеясь, сказала та же женщина, пока я взбирался наверх по лестнице.

Мы добрались до комнаты деда на следующем этаже, он взял у меня пакет с голубем и велел ждать в холле.

Через несколько минут он вышел, сунул в руку монетку на автобусный билет и велел одному ехать домой.

Женщины на втором этаже снова засмеялись и махали мне руками, пока я спускался, пробираясь сквозь всю эту вонь и «роскошь».

С тех пор игра с голубем превратилась в наш еженедельный ритуал. Я не понимал, зачем деду нужны были голуби и что он с ними делал, но надеялся, что дед их отпускал. Все изменилось в день, когда мы пришли к нему, и я попросился в туалет. Он нехотя отворил дверь, и я оказался в однокомнатной квартирке с кроватью, стулом и кухонным буфетом, на котором стояла электроплитка.