Они мало говорили о будущем, Лёшка просто знала, что её будущее прочно связано с Вадькиным. Навсегда. Она поняла это, когда, убирая волосы со лба девушки, он сказал:

— У нас вся жизнь впереди, Лина… куда ты торопишься? Мы всё успеем, правда, рыбка. Не будь такой торопыгой.

И Лёшка решила послушать Вадьку. Она мало что знала о «взрослой» стороне отношений, её будто водили по краю, не давай сорваться, проведя белым мелом чёткую границу.

— Что это?

— Яблочное вино, рыбка. Сидр.

— Вкусно?

— Сладенько…

— Дашь?

— Хм, держи.

Было сладко и совсем не похоже на вино, во всяком случае, Лёшка не так себе представляла вкус алкоголя. Вадька выпил свой бокал сразу, отставил в сторону, пошёл проверить донку.

— Мне теперь сушёной рыбы лет на пять хватит, — смеясь.

— Будешь меня вспоминать!

— Не очень-то ты похожа на солёную рыбу… ты золотая, волшебная, сладкая, как ириски «кис-кис», наверное, я в детстве тебя перекормил ирисками, до сих пор пахнешь…

— Налей ещё этого яблочного вина.

— Запьянеешь.

— Ты же пьёшь.

— Я много чего пью, а ты запьянеешь.

— Ну и что…

— Ох, рыбка, — в губы, — это совсем нехорошее сочетание — захмелевшая девушка исходящий по ней с ума мужчина.

— Ты сходишь с ума по какой-то девушке? — так же, в губы.

— По тебе, — целуя, — я схожу с ума по тебе, я люблю тебя, люблю тебя, люблю… хочу… — резко отрываясь, — ладно, выпей ещё.

Небо немного кружилось, когда Алёшка забралась Вадьке на колени, перебирая любимые мягкие кудри, которые хоть и нервировали Вадьку, но он не стал их стричь, только чтобы доставить удовольствие своей девушке. Алёшка целовала шею парня, ключицу, дойдя до мужского соска, она немного прикусила его, прежде чем лизнуть и услышать тихое ругательство. Потом:

— Перестань, Лина!

— Не-а, — Алёшке было весело, что-то странное происходило с её телом, с руками, с губами, которые не очень-то слушались свою хозяйку, и, тем более, они не собирались слушать нарочито грозное Вадькино: «Перестань!».

Она не собиралась переставать, пока не оказалась вдруг на этом же одеяле, абсолютно без одежды, погребённая под телом мужчины, тоже без одежды…

— Тебе надо было послушать меня, рыбка.

— Не-а, — Алёшке было интересно, как далеко зайдёт Вадька на этот раз. Она казалась себе храброй, и даже отвязной, как героиня любовного романа. Ровно до того момента, как мужские руки совсем по-другому, с какими-то электрическими искрами между пальцами и Лёшкиной кожей, прошлись вдоль всего тела девушки.

— Будь моей, стань моей, не бойся, сейчас…

Алёшка испугалась, губы вдруг пересохли, она смотрела в глаза Вадьки и не видела больше ничего вокруг. Ни неба, что возвышается за его спиной, не реки, что плещется где-то рядом. Она видела лишь его желание. И своё. Своё пугало её больше, чем его.

— Ну же, рыбка, я люблю тебя, действительно, люблю.

— Я люблю тебя… так сильно…

— Лина, пожалуйста, стань моей, я не обману тебя, никогда… Стань моей, это моё второе желание.

— Я твоя, — Алёшка имела в виду именно то, что говорила.

Она была Вадькина. Целиком и полностью. От маленьких розовых пяток на ножках тридцать пятого размера, до макушки с рыжими волосами.

Потом, когда тяжесть в животе стала растекаться по всему телу, когда глаза Алёшки, как бы она не старалась держать их открытыми, всё же закрылись, когда она почувствовала уже знакомое и потому не пугающее её больше предчувствие освобождения, — тогда она поняла, что сейчас всё случится.

Пальцы заменила горячая плоть, и в этот раз, Лёшка знала, Вадька не остановится. Она бы не позволила. Не сейчас. Не сегодня. Зажмурив глаза, повернув голову в сторону, как она это делала, когда у неё брали кровь, сосредоточившись на том, чтобы не отползти, Лёшка замерла и, кажется, не дышала.

Вадькины пальцы гладили Лёшку по лицу, губы уговаривали и что-то шептали, она слышала только «люблю» и «не бойся», выдохнув, она действительно перестала бояться.

Потом она почувствовала жжение и боль — ломкую и резкую, но сильней всего она чувствовала Вадькину любовь. Тогда Алёшка поняла, почему физическому проявлению любви уделяют так много внимания в любовных романах. Потому что, без этого любовь была бы неполной. Вадькина любовь переполняла Алёшку, если бы она была стаканом, то его любовь плескалась бы через край пересмешками в глазах.

Вадькина любовь на много лет стала якорем, за который цеплялась Али. Да, он не сдержал своего обещания, он обманул её, бросил… но он любил её — это Али знала точно.

Знала, когда получила письмо по электронной почте, знала, когда получила второе — короткое и ёмкое, знала, когда белые мурашки забегали перед глазами, и Али зашлась в нечеловеческом крике, катаясь по полу квартиры, вырывая волосы, чтобы скинуть эту удушающую боль.

Она знала это, когда вдруг охрипла от собственного крика и, задыхаясь, стала проваливаться в пропасть небытия под взглядами соседей, которые, как оказалось позже, выломали дверь, вызвав милицию — таким жутким показался им крик маленькой рыжей девушки, живущей тихо, всегда приветливо улыбающейся, придерживающей дверь для мамочек с колясками и одиноких старушек.

Лёжа под размеренной капельницей, Али знала, что тогда Вадька любил её.

Любовь короче жизни. Он разлюбил, но тогда — тогда он не обманывал Али.

Сейчас, глядя на Вадима, высокого, широкоплечего, коротко стриженного, с теми же ямочками, на владельца этого огромного терема и Пуси, Али поняла, что и этот якорь у неё вырвали из рук. У Али не осталось ничего.

— Извращенец.

— Лина.

— Ты — извращенец! У тебя же дочь! Да как ты… пусти меня, я пойду домой!

— Настолько обгорела? — подходя ближе. — Голову напекло, рыбка?

— Педофил…

Чем-то мелькнули пересмешки в глазах, Али увидела вдруг, что перед ней вовсе не Вадька… а некто другой — опасный. Ощущая железную хватку на своих обгоревших руках, но не чувствуя боли и страха.

— Выражения выбирай, рыбка… А теперь сядь. Сядь, я тебе сказал! И говори.

Этот участок земли был знаковым для Али. Тут она лишилась детства. Тут у неё отобрали её сказку в Вадькину любовь, и ей было без разницы, если тут же она сейчас лишиться жизни, тем более, что подступающая головная боль и чернота, застилающая глаза, делали перспективу умереть здесь и сейчас вовсе не ужасной, а даже привлекательной.

— Пуся. Эта твоя Пуся, она такого же возраста, как была я? Или младше? Нравится трахать школьниц? Они же такие сладкие… пахнут ирисками… извращенец! — прямо в злые пересмешки.

— Лина…

— Урод!

— Лина…

— Скотина!

— Лина…

— Ненавижу тебя!

— Ты, закроешь рот, или нет?

— Нет!

— Тогда это сделаю я, — легко вдавливая Али в мягкий кожаный диван, зажимая рот рукой.

— Пуся, бог её знает, почему она себе такое имя придумала… Ты же знаешь, что такое ник-нейм, рыбка? У неё — «Пуся». Ей семнадцать лет, она дочь моего партнёра, и сейчас она привезла документы, по просьбе отца. Я знаю её лет с десяти и уж точно не… блядь, даже произнести противно! Смотри на меня! Смотри сюда. Ещё раз: Пуся — дочь моего партнёра по бизнесу, нагловатая, беспардонная семнадцатилетняя девчонка, которой хочется надрать задницу за её внешний вид… и всё. Всё! Я сейчас тебя отпущу. Будешь кричать?

Али показала глазами, что она не будет кричать. Она бы не смогла, потому что уже знакомая тьма стала поглощать её, боль стала поглощать, боль в голове, руках, кончиках пальцах.

«Вам ни в коем случае нельзя нервничать, Алина».

«Избегайте потрясений».

«Никаких лишних эмоций».

«В этот раз обошлось, в следующий всё может закончиться печально».

Печально… Печально… Печально…

— Лина, что с тобой? Лина!

Пытаясь открыть глаза сквозь пелену боли, Али чувствовала что-то холодное на лбу.

Руку привычно саднило, не ясны звуки вокруг, но, судя по ним, Али всё ещё жива, а судя по тёплому голосу — все ещё в доме Вадима.