Она расслабилась настолько, что выдернула руку и нырнула с головой, проплыв несколько метров, вдруг поняла, вынырнув, что не может сообразить — где берег, и ей очень страшно доставать ногами дно, страшно — есть ли это самое дно.

Вскрикнув, она услышала всплеск, и в тот же миг Вадькины руки, схватившие её за щиколотку, быстро переместились на талию и выше, прямо к груди Алёшки, отчего Лёшка замерла, прижатая спиной в груди Вадьки, пока его рука пробежалась по соскам и, соскользнув на талию, просто крепко держала.

— Черт, ты напугала меня!

— Прости…

— Прости… Прощаю, пошли в машину.

— Ага.

Весь этот диалог происходил, пока спина Алёшки была вжата в грудь Вадьки, а ноги спокойно болтались в воде.

Кое-как одевшись в темноте, уже приводя себя в порядок в свете салона машины, Алёшка не могла найти себе места…

— Прости, я ничего не заметил… то есть заметил… то есть, давай забудем, я не имел таких намерений.

— Ничего…

— Точно ничего?

— Точно, — Алёшка надеялась на это.

Контроль Али ослабевал, терялся, запутывался в духоте, в жаре, в пыли, в жухлой зелени, в пересмешливых глазах, которые медленно проплывали мимо на большом автомобиле с детским личиком на правом сиденье.

Она поступала правильно, выверено, логично — работая больше ночами, чтобы днём не выбираться на духоту, выставляя фотографии, чтобы увидеть одобрение "креативности и экспрессии", общаясь с агентом почти через день, снижая цену практически до минимума, но не сезон…

Нет смысла приезжать сюда ещё раз за одним и тем же. Али удалось практически закончить незавершённые проекты, кондиционер — хоть и нелогичная, но жизненно необходимая трата, облегчил существование.

Али всегда умело изображала эмоции, правдоподобно, практически безупречно. Изображать эмоции рациональней, чем испытывать их. Безопасней. В этом её рациональное звено, и их счастье — ничем не запятнанное счастье. Удобное и прагматичное.

Главное — не позволять эмоциям, памяти, проскальзывать под полузакрытыми веками, пока сознание находится в полусне.

Казалось, между Алёшкой и Вадькой ничего не изменилось с того купания. Взгляды стали интенсивней, воздух гуще, но кто это заметит… Алёшка замечала, нервно прикусывая губу в его присутствии.

— Не жуй губу Лина, хочешь, лучше ириску «кис-кис»?

— Давай.

На её день рождения, за неделю до отъезда, Алёшку, уже вечером, почти ночью, вызвал на улицу сигнал машины. Там стоял Вадька с огромным ворохом воздушных шариков и не менее огромным медведем.

— С днём рождения, рыбка.

— Спасибо.

— Но я подумал… ты уже не крошка — шестнадцать лет… поэтому, — заглядывая в салон, доставая оттуда большой букет цветов, явно составленный не в этом городке, — вот.

Алёшка стояла с шариками, медведем и букетом, краснея и не зная, что сказать, ведь простого «спасибо» мало… а что ещё?

— Поехали? — спросил Вадька.

— Ага, я только отнесу?

— Давай, — пересмешки в глазах.

Они не отъехали далеко, он просто заглушил мотор на просёлочной дороге, выведя за руку Алёшку, прошептал:

— Я сейчас поцелую тебя, хорошо?

— Ээмммпфф, — произнесла Алёшка, пока лицо Вадьки оказывалось все ближе, и его губы аккуратно коснулись губ девушки. Совсем немного.

Она не стала закрывать глаза, когда губы Вадьки сначала немного придавили верхнюю губу Лёшки, потом нижнюю, потом вернулись к верхней, добавив кончик языка. Алёшка стала повторять движения губ Вадьки, точь-в-точь, языка, точь-в-точь, получив в качестве одобрения лёгкий стон из уст мужчины.

Ноги подкашивались, и она наверняка бы упала, если бы Вадькины руки в этот момент не прижимали её к себе, в то время как язык раздвигал губы, завоёвывая себе пространство во рту Алёшки, чей язык повторял движения, словно смотрелся в зеркало.

Потом рука наклонила голову Лёшки немного под другим углом, и тогда уже Алёшка не могла уследить за движением губ или языка Вадьки, она едва ли могла уследить за своим дыханием и трясущимися конечностями. За ногами, которые подкашивались в коленях, и руками, которые отчего-то хватали за плечи и тянули эти плечи на себя, порой перебираясь в волосы Вадьки, дёргая их.

Через неделю Алёшка уехала в свой город, продолжив свой путь образования для общего развития.

Али давно привыкла жить одна. Её не пугала темнота или шорох за стеной, ей безразлично одиночество или шум от соседей. Ей был удобен режим, когда она вставала в удобное для себя время, готовила в удобное время, ела также в удобное.

В такой невыносимой духоте аппетит приходил только ночью, Али задумывалась о своей фигуре и о том, что придётся отрабатывать свои ночные пиршества в спортзале, но, прямо сейчас, она чувствовала лёгкое раздражение от того, что закончилось масло, неожиданно, а ведь это самое простое — контролировать степень наполнения холодильника.

Этот душный город лишал её главного — возможности контролировать свою жизнь. Прямо сейчас ей кто-то может сказать «отомри», а Али абсолютно не готова к такому повороту событий, она абсолютно не понимала, что делать в подобной экстренной ситуации, она слышала сигналы SOS, в висках, в груди, в губах, которые не дышат, во вспышках памяти под веками, которые приходят и приходят, не спрашивая твоего позволения или разрешения на раздирание остатков души Али.

Через год, для чего-то убедив родителей, что ей необходимо пробыть в пыльном южном городке всё лето, Лёшка забежала во двор Веты, для первого раза степенно поприветствовавшись с Тёть-Галь, встречаясь с пересмешками:

— О, привет, городская, приехала?

Давая себе мысленное обещание не краснеть, но тут же нарушив его:

— Приехала.

— Ну, отдыхайте, пигалицы, я пошёл ба… Буду поздно, если буду.

«Если буду».

Но у Лёшки слишком много новостей, чтобы думать о Вадькином «если буду», она болтала с Веткой, в шестнадцать лет — всегда есть, что обсудить. От фасонов платьев и бюстгальтеров, до парней, которые оказывают знаки внимания, и не только. Лёшка не могла похвастаться этим «не только», а то, единственное, что есть у неё, она, конечно же, не могла сказать Ветке, да и не хотела.

К обеду, решив, что надо перекусить и, желательно, запить лимонадом, подружки отправились в магазин, но по пути Ветку отвлекли, так что Алёшка брела по городку одна, не совсем понимая, зачем же она приехала сюда на целое лето, ведь и месяца обычно было много, что же она будет тут делать? И отчего ей так обидно?

От этого ли «если буду», и нужно ли думать об этом? Солнце начинало припекать не на шутку, и Лешка перебралась в тень от раскидистых тополей, глядя на противоположную сторону улицы, рядом с магазином, куда она шла.

Лёшка замерла — ей было сложно сделать шаг… Прямо перед ней, в компании таких же взрослых людей, а то и старше, стоял Вадька, обмахиваясь газетой, рядом стояла девушка — Лёшка не могла сказать точно, сколько ей лет, двадцать ли, двадцать пять или даже тридцать, — бесконечно много по сравнению с Лешкиными без трёх месяцев семнадцатью. Она улыбалась Вадьке, потом поднырнула под его руку, которая вальяжно легла на её плечо, пока он, словно это было дело житейское, каждодневное, не стоящее внимания — стоять вот так, с девушкой, на улице, — продолжал разговаривать с мужчиной, стоящим рядом.

Алёшка собралась с духом и пошла к дверям магазина, так или иначе — обед с Веткой они не отменили, и она должна была купить лимонад. Должна. Это же так просто. Это же просто Вадька. Пересмешник. Колючие усмешки. Она почти справилась, она почти дошла, пока не встретила эту самую колючую усмешку. В глаза.

Повернувшись, Алёшка побежала: быстро, не по теневой стороне улицы, почти наверняка обгорая.

— Стой! — Лёшке не удалось убежать далеко, но и сказать причину своего позорного побега она вряд ли смогла бы.

— Стой же, стой, рыбка…

— Она? Эта девушка, женщина… она… вы?.. — Лешка не знала, как сформулировать свой вопрос «вы спите?», «вы трахаетесь?», «у вас отношения?», — она твоя девушка?