— Мне тоже… Машину потом?

— Бог с ней, всё равно я тебя за руль не пущу сейчас… сам выберу… ездить с водителем будешь.

— Я…

— Не спорь, Боже, двойня…

*** *** *** *** ***

Жуткая жара, духота, пыль, что кружилась по дому из открытых окон, не давала спать ночами, удушала днями, мешала ногам подниматься на невероятно высокий второй этаж.

— И где вы были, ребята?

— Ели, — стараясь примоститься рядом с мужем, спиной к нему, укладывая рядом живот.

— А почему нас не позвали? — хлопая себя по животу.

— Не притворяйся, нет у тебя никакого живота.

— Есть… с тех пор, как ты стала столько готовить.

— Нет, это я тут беременная.

— Ты беременная.

— У меня даже уши беременные.

— И уши тоже.

— И ноги, наверное, я их не вижу в последнее время.

— Зеркальная болезнь, рыбка?

— Отстань, я устала.

— Семь утра, уже устала?

— Угу. Можно, я не пойду на работу, я не хочу на работу, мои беременные уши не хотят на работу, мы все хотим есть, а не работать.

— Не ходи, конечно.

— А что скажет Семён?

— Я как-нибудь подготовлю его, что моя жена сильно беременна двойней, — пересмешки, — не ходи.

— И, слушай, этот второй этаж очень высоко… переедем на первый?

— Ближе к кухне?

— Да…

— Ладно, но там душевая кабина неудобная, ты же не видишь…

— Я на неё смотреть не собираюсь. Всё, я спать хочу.

— Ну, спи.

— Вааадь, — в полусне, — я думаю над тем, что врач сказал, вчера, не хочу я кесарево, после него живот не убирается.

— Думаю, послушать врача будет не лишним, хотя я тоже не в восторге.

— Из-за шрама?

— Из-за того, что потом рожать два года нельзя.

— Я ещё этих детей не родила, а ты уже о следующем думаешь?

— Мне нравятся твои беременные уши.

— А почему тогда твоя рука сейчас не на ушах, а под моей ночной сорочкой?

— Мне нравятся эти волосики.

— Да ладно…

— Совсем обалдели с этим бикини, нет… это тоже хорошо, но с волосиками лучше, — и Али только слышалось, или, действительно, голос Вадьки был похож на кота, который добрался до сметаны и вылизал её до самого дна?

Сидя на краю кровати, в комнате, отделанной деревом, мужчина средних лет заглядывал в детскую кроватку, проводя рукой по маленькому тельцу, легонько хлопая по животику, разглаживая рыжеватые кудряшки на голове, уговаривая маленькую упрямицу, которая лежала, недовольно подёргивая ножками.

Рыженькая девочка в кроватке на удивление похожа на свою маму. Её миндалевидные глаза, серого цвета, в окружении густых ресниц, иногда почти закрывались, засыпая, но, словно получив лёгкий шлепок по попке, малышка открывала глазки, продолжая смотреть на мужчину, морща носик, поднося кулачки к глазкам, в ротик с четырьмя зубами, потом выгибала спинку и хныкала, как бы проверяя на стойкость ямочки на щеках папы.

— Крошка, давай спать… Давай, что ты хочешь? Мы с тобой покушали, покакали, переоделись, смотри какой красивый на тебе костюмчик… давай, засыпай, — поглаживая, уговаривая.

Ответом ему были слюни и недовольное хныкание.

— Крошка, я обещал твоей маме, я не могу… мамочка очень сильно разозлиться на меня, а у папочки большие планы на мамочку сегодня ночью… Давай, засыпай.

Личико малышки сморщилось, грудка приподнялась, как бы предупреждая о своих намерениях, которые тут же перехватили папины руки, подняв, устроив на правой руке, выдав долгожданную соску и прижав малюсенькие ладошки, которые уже отправились в путешествие по папиному лицу. Аккуратно покачивая девочку, мужчина продолжил свой монолог.

— Надеюсь, ты не выдашь меня, крошка, твоя мама очень на меня разозлится, очень… Она бывает очень строгая, это ты уже знаешь, не так ли? Я обещал ей не укачивать тебя, — укачивая, — потому что тебе вредно спать на руках, ты капризничаешь и требуешь внимания, а у нашей мамочки не двенадцать рук… У нашей мамочки много дел, и она очень рано просыпается, — подходя к окну, отодвигая штору в сторону, смотря на пространство между домом и рекой, которое теперь засажено пионами десяти сортов, всё систематизировано, включая время посадки и систему самополива, в контролирующую концепцию не вписывалась женщина в длинном светлом платье, в широкополой шляпе, которая склонилась, колдуя, над растением.

Малышка тем временем засопела, довольно придерживая малюсеньким язычком пустышку.

— Вот и хорошо, крошка, думаю, папочке тоже нужно поспать, совсем чуть-чуть, — устраивая девочку рядом с собой на большой кровати, — папочка ехал всю ночь, — проведя рукой по рыжим кудряшкам. Удивляясь который раз, как этот маленький человечек может в точности повторять не только черты лица своей матери, но и мимику, и даже характер — немного пугливый, но всегда добивающийся своего от Вадима.

Алёшка вошла в жизнь четырнадцатилетнего Вадима за руку со свой бабушкой, тётей Таней, которая была дружна с их с Веткой ба. Сын тёти Тани, поступив в военное училище, в итоге оказался под Мурманском, где женился на местной девушке. Все знали, что Тёть-Тань недолюбливала свою невестку, считая, что по её милости единственный сын живёт в холодном климате и полярной ночью. Все попытки объяснения, что он, Володя, никак не может приехать домой к матери, потому что в их городке просто отсутствует море и подводный флот, разбивались о железобетонное: «Хотел бы — нашёл!»

Тётя Таня завела на кухню малюсенькую девочку, которая выглядывала из-за спины бабушки испуганно и робко, потом примостилась у неё на руках и вовсе уснула. Длинные ресницы бросали тень на белое личико, а малюсенькая ручка хваталась за руку бабушки.

— Ба, — спросил Вадим потом — она, что альбинос?

— У альбиносов и волосы белые и ресницы, а эта смотри-ка, рыжая, а глазиняки какие, в пол-лица… просто бледная, бедное дитё, света белого не видит, Господи… а мамаша эта придурошная…

— Что?

— Девоньке-то шести годочков нет, а уже читать должна, сидит над ней мать, как сыч, с секундомером… Вот ведь, угораздило Вовку жениться, дети рахитами будут.

Алёшка не была похожа на рахита, Вадим видел рахита как-то раз, Алёшка была худенькой, но «ладненькой» — именно так говорила бабушка, когда рыжеволосая девочка стала появляться в их доме, сначала в сопровождении бабушки, потом за руку с Вадимом, которого просили привести поиграться девочку, а потом и сама.

Вскоре Алёшка осмелела, и, пробегая мимо крыльца с криком «Здрасьтётьгаль», неслась во двор к Ветке, потом они, взявшись за руки, убегали на улицу, где их иногда вылавливал Вадим: «А ну-ка, пигалицы, чешите домой, время обеда». Алёшка, казалась, пугалась, хватая за руку подружку, бежала к дому. Вадим не задумывался, чем он так пугает девчушку, до того ли было шестнадцатилетнему парню, который, выловив Алёшку, по обыкновению — с красными плечами, говорил:

— Эй, Алёшка, ты куда поскакала? Красная, как рак. Иди сюда, кремом намажу.

— Меня моим, с зайкой, — доверчиво говорила восьмилетняя Алёшка.

— С зайкой, так с зайкой, — смеялся Вадим, намазывая тоненькие плечики, стараясь прикасаться легко, настолько нереальной казалось ему девочка, надави сильней — рассыплется под руками.

Когда Трофим, отец Светки и Вадима, сделал бассейн, Вадим провёл блаженное лето, купаясь на заднем дворе, пока однажды не вспомнил, что уже конец июля, а значит, на днях приедет Алёшка, о чем ему поминутно и сообщала Ветка, практически прыгая в нетерпении, в ожидании лучшей подруги, и от желания похвастаться бассейном во дворе — в ту пору это было диковиной.

Вадим в задумчивости смотрел на загоревшую почти до черноты сестру, на себя, не боящегося провести целый день на солнце, и вспомнил рыжий чуб и невероятно белую кожу, которая краснела, а то и вовсе воспалялась, идя жуткими пятнами и разводами — Алёшки.

— Надо сделать навес, па.

— Зачем?

— Алёшка приедет…

— Алёшка? И то верно, обгорит ведь девчонка… ну, вот ты и сделай, хотел же подработать.