Я осторожно, помню, даже чуть пригнувшись, подошел к водоему еще на один шаг. Лини не замечали меня и продолжали свои игры. А может быть, и видели, да настолько уже привыкли, что перестали отождествлять мое появление с опасностью. Они видели во мне того, кто их кормит и не желает зла, поэтому, стоило мне подойти к ним и заговорить, всегда подплывали как можно ближе, ничуть не боясь. Зато тотчас шарахались в стороны, если подходил чужой человек. Они ведь хорошо видят оттуда, из глубины, и чуть уловят что-то подозрительное, незнакомое в жестах, повадке, облике того, кто подошел, как ими овладевает панический страх и они пускаются наутек.
Исходя из этих соображений, я сделал еще шаг, потом еще один и оказался у самой воды. Здесь была скамеечка - доска на кирпичах. Я сел, наклонился и, затаив дыхание, принялся наблюдать.
Лини совершенно не боялись. Будто и не было меня с пакетом креветок. Гляжу - моя Василиса. Снует туда-сюда, трется брюхом о траву и пленочное дно в тине, а за ней несколько самцов - давят ее с боков, выжимают икру. Следом за ней - подруга, тоже вся в золоте, спина темная с высоко поднятым овальным плавником, и беспокойные глазки-рябинки на краю этого золота. И - та же погоня, та же терка брюхом о дно. И тут... смотрю - и глазам не верю. За ними, за брачующимися, ползет стайка остальных рыб - и тычутся мордами в пленку, шлепают губами в том месте, где прошла самка. Будто током меня ударило: они же пожирают икру! Только что отложенную! Но ведь не голодны, недавно кормил... А может, этим не досталось? Обидели собратья? Или не наелись? Не раздумывая больше, я тотчас развернул пакет, вытряхнул на землю креветок и, торопливо их очищая, стал бросать в воду кусочек за кусочком белое мясо. Лини тут же поедали его, порою из-за мелководья ложась даже набок, и отходили. Но потом возвращались и продолжали как ни в чем не бывало уничтожать собственное потомство. Я все бросал им креветок, но когда они кончились, с горечью подумал, что все напрасно. Не сидеть же мне тут, на бережку, сутки или двое напролет, отгоняя прожорливых родителей. Закончится рабочий день, я уйду домой, а они без помехи начисто все уничтожат. В пруду - другое дело, берег большой, не сразу и отыщешь, где лежит икра, но все равно разыскивают и поедают - не сами, так другие. А здесь... всего-то два метра с небольшим. Пять минут, десять - и нет ничего.
Вот, оказывается, в чем дело. Я вспомнил свои прошлогодние наблюдения и понял, что и тогда было то же самое. В этом мой просчет. Но, бог свидетель, я сделал все, что мог. Даже вытащил из воды траву, в которой терлись самки, и хотел бросить ее в аквариум, подальше от прожорливых папаш и мамаш. Но, внимательно оглядев кустик за кустиком, я не обнаружил на них икры. То ли уже обчистили, то ли самка прошла вхолостую. Но, быть может, икра еще осталась на дне, не всю успели умять? И я принялся отгонять палкой зарвавшихся сородичей моей Василисы. Они ушли и скрылись в глубине. Все исчезли, ни одного не осталось. Минут пять еще или десять я сидел, не сводя глаз с мелководья. Ни живой души. Стоят себе, ждут, чтобы я ушел, не мешал им. И дождутся-таки...
Так и прошел нерест. На этой печальной ноте и закончился мой эксперимент.
На другой день ни один уже не показывался на мелководье. Застыла в этом месте водная гладь. И я понял, что мои надежды рухнули. Икромет закончился. Другого не будет: лето на исходе.
И тогда я пришел к единственно верному и последнему решению, как ни глубоко опечалило оно меня. Линей надо выпускать. На волю! Туда, куда я замыслил когда-то запустить сотню-другую мальков. Там им будет просторнее, и хоть какой-то процент икринок да останется, затерявшись среди коряг, опавших листьев и травы. И это будет мудро, ибо здесь, несмотря на все условия, молоди мне не дождаться.
В это я твердо уверовал, и не было уже другого пути. Тем более что в конце января я уходил на пенсию.
В первых числах октября, когда стало уже довольно прохладно и вода в водоемах заметно остыла, я начал вылавливать линей и относить их в глубокие речные заливы партиями - по два, по три.
Долго я прощался с моей Василисой. Ведь мы расставались с ней навсегда. Я знал это и все никак не мог решиться вытащить ее из этого огромного ведра, поднести к воде... и разжать пальцы. Должно быть, и она чувствовала эту минуту расставания, потому что тихо стояла себе на дне, не шевелясь. И глаза ее, когда уже у самого берега она повела ими на меня, показались мне печальными. Я осторожно подвел ей под брюхо обе ладони - в одну она уже не помещалась - и, слегка повернув набок, с минуту или две любовался ею, не в силах ни оторвать взгляда, ни вытащить ее из ведра. Она даже не шевельнулась, прекрасно зная, что эти руки не причинят ей зла. Недоумевала только, наверное, зачем я посадил ее в это ведро, а теперь так долго разглядываю, будто не нагляделся раньше.
Наконец я решился, вытащил ее и поднес к самой воде. И тут, словно уловив аромат свободы, доносящийся до нее от воды, камыша, деревьев, почуяв дуновение ветерка, несущего в себе все эти запахи, она задвигала плавниками, зашевелила хвостом и затрепетала у меня в руках. Больше ждать и мучить ее я не мог и, поглядев на нее в последний раз, опустил в воду. Она быстро перевела взгляд вперед, напружинилась вся и выскользнула... Но не поплыла, а тотчас зарылась в илистое дно прямо у моих ног. Святые небеса, этого только не хватало! Да ведь так она замерзнет здесь, у самого берега, где воды всего-то с ладонь! Сколько бы ни было здесь ила, наверняка схватится льдом. Я немедленно погрузил руки в этот ил и - о, счастье! - нащупал ее и вытащил. Потом забросил чуть подальше, метра на полтора. Она блеснула желтым боком и, плюхнувшись в воду, сей же миг скрылась в глубине.
Так мы расстались с ней навсегда. Я знал, что мы теперь никогда больше не увидимся. В памяти вставали картины, когда я поймал ее в протоке на дохлого уже червя, потом наше с ней путешествие, ее жизнь и ее номера, которые окружающие называли цирковыми. К горлу моему подступил комок, глаза стали заволакиваться пеленой... Она ушла от меня в свою стихию, природа звала ее к себе, в родной дом, и я ничего не мог с этим поделать. Только стоял и тупо глядел в то место, где она вильнула хвостом, прощаясь со мной. Смотрел, уже не видя ни его, ни расходящиеся в стороны круги, потому что слезы вырвались-таки и застлали взор...
Еще немного я постоял у воды, наивно полагая, что моя питомица выглянет из глубины, чтобы в последний раз взглянуть на меня и, быть может, сказать мне "Прощай!" на своем рыбьем языке. Но мертвая, свинцовая гладь навсегда скрыла ее от меня, не пожелав даже на миг вернуть моему взору свою добычу. Тяжело вздохнув, я развернулся и, опустив голову, медленно побрел прочь.
Так я простился со своей Василисой, Васькой, как временами я ее называл. И так же, но менее трогательно, прощался с оставшимися линями, которых выпустил сюда же, чуть подальше. Вновь оглядев этот залив, образованный вытекающей из пруда речкой, я успокаивал сам себя тем, что пищи им тут достаточно, а рыболовы давно уже перестали сюда наведываться, потому что мешала буйная подводная растительность и ряска, к осени затягивающая чуть ли не весь этот залив с максимальной глубиной около метра. Здесь водились неплохой карась и некрупный ротан, но поймать рыбу было невозможно ни удочкой, ни сетью.
