И тут Григорий, тяжело раненный, обессиленный, но живой, услышал рядом голос:
- Папка... Папочка!.. Очнись! Что с тобой? Ну очнись же!..
Григорий не поверил своим ушам. Не чудится ли ему? Может, это перед смертью в последний раз слышит он голос сына?.. И тут почувствовал, как кто-то теребит его за руку, все настойчивее, с плачем, и пытается повернуть его хотя бы на бок, чтобы посмотреть в глаза, услышать голос, быть может, успеть сказать последнее "прощай!". Ему удалось повернуть голову. "Сын... Ванюшка... Это он" - пронеслось в мозгу. Хотел открыть глаза, но не смог, пошевелить губами - и тоже не вышло. Кровь текла из ран, унося с собой силу. Но она еще осталась, не вся ушла, и, усилием воли собрав ее остатки, пока не успели еще покинуть тело, Григорий открыл глаза.
Ваня склонился над умирающим отцом, губы его дрожали, по лицу бежали слезы. Он увидел, как шевельнулись у отца губы, подставил ухо. И услышал:
- Рукоятка...
С этим последним словом Григорий провалился в бездну...
Ванюшка поглядел вперед. Вон она, эта рукоять. Совсем рядом. Чуть-чуть проползти - и он достанет ее! И он пополз - маленький, невидимый боец, бесстрашный мальчуган, не думая о себе, об опасности. Он видел перед собой только эту серую металлическую рукоять и уже знал, что сделает дальше. Взрослые не смогли, значит, надо ему... Таким его воспитал отец, и он, юный пионер, докажет Родине, что достоин ее доверия!
В глазах его горела все та же решимость, которую ничем не сломить. И вот она уже, эта рукоять! Ему осталось только протянуть руку... Но машинка стояла высоко, а Ваня лежал в яме. Рука не доставала. И он, хорошо слыша пулемет с платформы, приподнялся, встал на колени, иначе было не достать... Успел еще бросить взгляд на насыпь... Вот он, паровоз! Как раз над миной. Пора!
И в это время с платформы застучала автоматная очередь. Слишком хорошо было видно сверху маленькую фигурку героя. Но, кажется, фашист не попал: фигурка не упала. И вновь засвистели пули, теперь уже из пулемета... Кто-то упал там, неподалеку, возле бугорка, и гитлеровцы засмеялись, указывая туда руками...
А Ванюшка, уже почувствовав, как впиваются в его хрупкое, детское тельце пуля за пулей, ощутив сразу вдруг неимоверное жжение в груди, боль и слабость, падая, из последних сил все же смог повернуть рукоять выключателя... И, когда в последний уже раз жалобно стукнуло в груди маленькое горячее сердце, он успел прошептать мертвеющими губами:
- Папка, я с тобой...
К небу взметнулся столб огня...
... Мать тихо плакала, уронив лицо в платок, а я читал письма партизан, которые, хоронясь в кустах неподалеку от насыпи, видели это. Но среди этих писем были и от Григория, на них стояли даты: 1944 и 1945 годы. Как же так? Выходит, остался жив?..
Оторвавшись от писем, я ждал ответа.
Увидев у меня в руках письмо от мужа уже из самой Германии, Анна Федоровна несколько раз кивнула:
- Представляешь, сынок, ведь выжил Григорий... Ангел какой его охранял, что ли? Кому ведомо? Только жив остался... с того света вернулся. Полежал в госпитале и - нет бы домой - так снова на фронт бить врага... мстить ему за нашего сыночка...
- Где же он... Ваня... - Я не находил слов. - Ужели там остался?.. - выдавил-таки я.
Мать помолчала с полминуты. Потом досказала:
- Партизаны вырыли ему могилку в том месте, где он упал, где стояла эта самая машинка... В гробик положили, все честь по чести. А после войны муж нашел это место, выкопал гробик и привез его сюда. И похоронили мы Ванечку на нашем сельском кладбище. Поставили ему памятник с большой красной звездой, а потом пришла наградная бумага. Присвоили сыночку нашему золотую Звезду Героя... А на памятнике отец вырезал слова: "Папка, я с тобой..."
И снова она умолкла на какое-то время. Я понимал, каких сил стоило ей вести рассказ и, главное, закончить его на такой трагической ноте. Поэтому молчал, не спрашивая о судьбе мужа. Знал, что она скажет и об этом, надо только подождать.
Так и случилось. Тяжело вздохнув и подняв на меня влажные, воспаленные глаза, мать промолвила:
- Такая вот, сынок, моя история... А Григорий... не подумай, что неправда... Никто не верил, кабы не видел, не знал... Но ты поверишь, читаю по глазам... Ни разу после того как вернулся домой, не видела я на лице его улыбки. И целый год после войны каждые выходные дни ходили мы на могилку к Ванюше. Не увядали у него цветы, не переставали петь над ним птицы. Люди подходили, качали головами, спрашивали, но Гриша - мрачнее тучи - только зубы сжимал до хруста, плакал, да все глаз не мог отвести от фотографии на памятнике. На коленях стоял, целовал землю, а лицом-то сам схож с покойником. И видела я: угасает он на глазах, боль его съедает. Но не от ран. Боль души. Каждый день вытаскивал Ванины игрушки и поливал их слезами, а его одежду часами держал у груди. Попробовала сказать ему, чтобы не убивался так, сердце-то не каменное, а он на меня с кулаками. Понимала бы ты, мол...
И однажды... Я была в поле. Прихожу, а его нет. Встретила соседок, те и говорят: "Ушел Григорий. Оделся во всё чистое и подался на край села". И указали рукой на кладбище. Сердце мое сразу почуяло недоброе, бросила я все - и бегом туда. Тороплюсь, чую, быть беде, коли не успею, ведь чего над собой натворит, кому ведомо?..
Прибежала... закричала дико, да так и рухнула на колени рядом с Григорием. Он лежал на могиле нашего сына, распластавшись, обняв ее руками, уткнувшись в землю мертвым, холодным уже лицом... У его груди колесами зарылся в землю Ванюшкин детский грузовичок с игрушками... Так они и остались вдвоем, как и были при жизни. Рядом спали в хате; теперь оба, рука об руку, покоятся в земле... И эта фотография - все, что мне осталось от них.
- Вот, сынок, какая любовь, - такими словами закончила мать свой страшный рассказ. - Не знаю, бывает ли сильнее... И так уж сложилась моя жизнь. Со смертью мужа и сына оборвался мой бабий век. Ведь мы хотели второго ребенка, да не получилось. Мертвый вышел... А как Гриша ушел... то и не надо мне стало другого мужа. Ни к чему. Хотя одной, сам понимаешь, довольно тоскливо. Вот и пускаю квартирантов круглый год, всё не так мысли меня гложут, да ноет сердце. Только, знаешь, - она положила мне на локоть свою теплую ладонь и посмотрела на меня ласковыми глазами матери, - никому я не рассказывала... никогда. Потому что ни один не подходил к стене и не стоял, долго глядя на фотографию и гадая, кто же эти двое и почему эта женщина одна. Ты один, сынок. Спасибо тебе...
