- Знаете ли вы, что значит любить? - внезапно послышался ее сдавленный голос. Не дожидаясь ответа и вновь устремив взор на фото, она продолжала: - Я хочу спросить, знакомы ли вы с любовью, какую могут испытывать друг к другу отец с сыном?

   Так вот оно в чем дело! Значит, я был прав тогда, когда впервые увидел эту фотографию. Теперь осталось узнать, кем приходится хозяйка этим двоим. Сейчас она раскроет мне эту тайну, я знал об этом, но уже догадывался, кто были этот мужчина и этот мальчик.

   Не глядя на меня, она молча ждала ответа. И я сказал:

   - Знаком. А любить... по-видимому, это нечто такое, что не укладывается в рамки обыденности и не доступно иным людям в силу известных причин.

   Не меняя направления взгляда, она дрогнувшим голосом, растягивая слова, ответила мне:

   - Если и есть на свете самая возвышенная любовь, то она здесь. Она смотрит на вас с этой карточки.

   - Кто же они, Анна Федоровна?.. - осторожно спросил я.

   И услышал голос раненого сердца, которое, как ни противься, будет кровоточить до последнего своего удара:

   - Мой муж и наш сын...

   Дальше она говорить не смогла, хотя и хотела, как мне показалось. Я бросил на нее быстрый взгляд и увидел, как скривились ее губы, задрожал подбородок, а из глаз одна за другой покатились, скупые поначалу, слезы. Она уронила лицо в платок и застыла так, на мгновение вновь схожая с прежней статуей. Потом судорожно всхлипнула и затряслась, рыдая, но нисколько не стесняясь этого и не обращая на меня внимания.

   Я молчал. Да и что было сказать? Разве найдутся слова утешения, коим под силу залечить кровоточащую рану и унять боль, не минутную, а долгую, мучительную, годами рвущую пополам сердце и терзающую душу? Нет таких слов. И любой лекарь бессилен, коли не смог излечить рану самый лучший хирург на свете - время.

   Я подумал, что внутренне был готов к этой сцене. Тайна этого дома хранила в себе какое-то горе, и в эту минуту передо мной, всколыхнувшись, медленно начала подниматься завеса трагедии жизни этой женщины. Я чувствовал, что она, по неведомым мне причинам, решилась на этот шаг.

   Успокоившись немного, она подняла на меня влажные глаза, заглянула в самую мою душу и проговорила, выдавила из себя:

   - Их больше нет... я осталась одна. Я уже много лет одна.

   Помолчав, словно собираясь с мыслями, и глядя на меня глазами матери, намеревающейся вести разговор по душам со своим сыном, она продолжала:

   - Я вижу, вас тронула эта фотография и вы хотели бы узнать, что же случилось...

   - Вам это, наверное, больно вспоминать, поэтому я не имею права настаивать... - попробовал я возразить.

   - Нет, нет... я должна вам все рассказать. - С вымученной улыбкой она внезапно взяла меня за руку, гипнотизируя взглядом. - Я хочу, чтобы вы знали, ведь я не рассказывала никому, а вы... ваше лицо внушает доверие, а ваши глаза... у нашего мальчика были такие же: и разрез, и овал, и цвет... Святая матерь Божья! Ведь один в один, словно это он сам!..

   Я чувствовал себя ужасно неловко, точно до сих пор скрывал от этой женщины какую-то правду, которую она в эту минуту внезапно прочла в моих глазах. Волей-неволей я опустил их: уж слишком пристальным был ее взгляд. А она тем временем продолжала:

   - Вот и поглядела я перед смертью в его глаза. Уж полвека почти минуло, как я видела их живыми... И вот теперь будто мой сын вернулся с войны через сорок лет. Он стал взрослым, таким, как вы. Но он нем и ничего уже не расскажет. За него это сделаю я... ведь сегодня годовщина сыночку моему...

   Сказав так, она, не выпуская моей руки, сделала шаг в сторону:

   - Пойдемте к дивану, мне уже тяжело стоять.

   Мы сели на диван, рядом, и она довольно долго молчала, хмуря брови и глядя в одну точку - на вышитый разноцветный орнамент из цветов и листьев на ковровой дорожке. Потом внезапно встала, сняла фотографию со стены и, вновь сев рядом со мной, положила ее себе на колени. Наконец, собравшись с силами и всколыхнув в памяти волну воспоминаний, она начала говорить.

   Повесть эта была сбивчивой и непоследовательной, часто уходила в сторону и нередко прерывалась тяжелым вздохом этой женщины и ее долгим молчанием. Я слушал ее с удивлением: как могла она всё помнить, ведь прошло столько лет!.. Но ничего удивительного здесь не было: она не имела права забыть. Как жена, как мать. И она всю свою жизнь, каждый год вновь и вновь вспоминала, стараясь ничего не упустить, чтобы с этой светлой памятью вскоре уйти в забвение самой.

   Вот ее рассказ. Таким я его услышал.

   - С Григорием мы познакомились в тридцать втором году, на сенокосе, еще через год сыграли свадьбу, а в тридцать четвертом у нас родился сынок. Мы назвали его Ваней. Вот он, рядом с отцом. Я поднесу поближе...

   Она подняла карточку с колен, и та мелко задрожала у нее в руках. Увидев это, Анна Федоровна положила ее на место и продолжала:

   - Помните, я спросила у вас про любовь? Думаете, бред выжившей из ума старухи? Нет, сынок, эти двое словно созданы были друг для друга. А началось всё внезапно, отец, наверное, и сам не ожидал. До этого он не проявлял к ребенку большой любви, мол, ну родился и родился, какая уж тут особенная радость или счастье. Он вообще был скуп на проявление чувств. Подойдет, бывало, к кроватке, посмотрит, улыбнется и отойдет. Потом смастерит какую-нибудь игрушку. Он любил вырезать из дерева пароходы, самолеты, даже маленьких человечков, потом разукрашивал их и отдавал Ванюше. Тот уже начал ходить, но пока еще не говорил, только всегда радостно улыбался, рассматривая и беря в руки эти игрушки. Они лежали у него в кузове железного самосвала, и он позже любил возить этот самосвал за собой на веревочке.

   Вскоре он уже выговаривал некоторые слоги, а потом и слова. Я всё хотела, чтобы он поскорее назвал меня мамой; думаю, все матери мечтают об этом; но он... знаете, мне поначалу даже стало обидно. Первым его словом было "папа". Ну что тут поделаешь? Подумала, может, позднее чаще станет говорить "мама"? Говорил, конечно, называл, и меня это утешало, но однажды, когда они вдвоем с отцом возились на полу с игрушками, я подошла и спросила: "Сынок, а кого ты больше любишь, маму или папу?" Он тут же бойко ответил: "Папу". У меня сердце чуть не оборвалось. Как же так, думаю, ведь я его кормлю, одеваю, укладываю спать... ведь рожала его, вскормила своей грудью!.. Решила спросить еще раз, за обедом: может быть, ребенок ошибся, сказал, не подумав как следует. Спросила... Он внимательно посмотрел на меня, склонив головку набок, помедлил немного и вдруг, бросившись к отцу, повис у него на шее. И я услышала: "Папу!" Помню, той ночью я долго плакала. Муж утешал меня, а я никак не могла успокоиться.