- Знаете, Анна Федоровна, - сказал я, воспользовавшись внезапно наступившим молчанием, - а ведь и у нас с сыном было так же. Точь-в-точь, та же самая сцена.
- Правда? - по-матерински нежно улыбнулась она. - Видите, какой вы счастливый!.. Ну, а сейчас? Сколько ему?
- Семь с половиной.
- Уже большой... И что же, как он?.. Вы с ним дружите? Не ошибся он тогда, пять или шесть лет назад?
- Нет, что вы. Мы с ним неразлучны, всюду вместе. Читаем сказки, ходим гулять, катаемся вдвоем на большом велосипеде.
- Вы счастливы? - внезапно спросила она.
- Безусловно, ведь я очень люблю своего сынишку, и он меня тоже. Мы с ним не можем друг без друга - куда я, туда и он.
Не стоило больше говорить о себе, я понимал это, поэтому замолчал, ожидая продолжения рассказа.
Анна Федоровна мелко и часто кивала, слушая меня, а глаза ее медленно сползали с моего лица вниз. И вернулись к фотографии, которую ненадолго покинули. Она глубоко и тяжело вздохнула.
- Это хорошо, - продолжала она. - Значит, вы легко поймете меня. С того дня... с того самого, когда Ванюша так сказал, я перестала узнавать Григория. До этого всегда чуть мрачноватый и малоразговорчивый, он преобразился на моих глазах, стал совсем другим. Он проводил с Ванюшей все свое время, даже меня уже не замечал. Едва он приходил с работы, сынишка бросался к нему. Отец подбрасывал его в воздух, прижимал к себе, и они тотчас разрабатывали план вечерних мероприятий: поиграть в солдатиков, потом в самолеты, дальше - спускать на воду корабли; для этой цели им служило корыто. А поздно вечером, перед тем как лечь спать, отец рассказывал сыну сказки или читал их по книге. Так Ванюша и засыпал каждую ночь, а когда подходила я, он меня даже слушать не хотел, говорил, что я не умею так, как папа.
Когда наступали выходные дни, дом вымирал: оба просыпались, умывались, завтракали и исчезали в неизвестном направлении. Зимой, если не очень холодно, они ходили на лыжах и катались с горок на санках, а летом... я не видела их до темноты. Они собирали ягоды, грибы, орехи и приносили домой, да еще гору желудей и целую охапку желтых и красных листьев в придачу. Не забывали и мать: Ванюша уже хорошо знал, что мама любит цветы, и без них они никогда домой не возвращались.
Ну, а когда сын заметно повзрослел, то стал уходить с отцом то на охоту, то на рыбалку, часто просил взять его в депо, где отец работал. Правда, Григорий порою мечтал уйти один или с друзьями, особенно на охоту, но у Ванюши всегда был наготове козырь, которым он побивал любую карту. "Папка, я с тобой!" - заявлял он и немедленно начинал собираться. Отец возражал, приводя всевозможные доводы, но сын ничего не желал слышать и упорно стоял на своём: "Я с тобой!" и всё тут. Бывало, отец резко пресекал его: и вправду, он шел куда-то по делам. Тогда Ванюшка обиженно отворачивался, отходил в сторону, усаживался на скамью и, безучастный ко всему, сидел неподвижно, уставившись в угол. Подходить к нему в такие минуты не стоило: он огрызался и грубил. Он ни с кем больше не хотел разговаривать, сидел молча и низко опустив голову. Даже игрушки его не интересовали. Так было раз, другой. В третий раз отца позвали на собрание железнодорожников. Сын только поглядел на него и понял: отец снова уйдет без него. А Гриша неожиданно подошел к нему, сел рядом и обнял его за плечи. Ванечка повернулся. Отец поднял ему голову за подбородок и вдруг аж вздрогнул, затрясся весь и крепко прижал к себе сынишку. Я посмотрела и ужаснулась: в глазах у нашего сына стояли слезы. А ведь он никогда не плакал. Его не беспокоила физическая боль, он всегда терпел, когда сбивал в кровь колени, когда падал или сильно ударялся обо что-то. Только зубы сжимал. Но боль душевная его всегда глубоко ранила. Отец понимал это, потому что и сам был таким. .... Так они и сидели, прижавшись друг к другу, ни слова не говоря. "Одевайся, сын, - сказал отец, - ты ведь знаешь, я все равно без тебя не пойду". И они ушли.
Так было потом всегда. А меня душили слезы обиды. Нет, со мной Ваня тоже, конечно, ходил за водой ли, за хлебом, собирать огурцы с грядок или еще куда, но никогда я не слышала от него: "Мама, я с тобой". Только когда сама звала его. А он, вроде бы и со мной, а сам все в сторону глядит: отца ждет, боится пропустить его. Бывало, оглянусь, а его уж нет рядом; стоит поодаль и смотрит вдаль, на дорогу, по которой ушел на работу отец. Я зову его. Он подходит, опустив голову. А уж когда увидит отца... тут хоть кричи ему, хоть нет - несётся пулей навстречу, обнимает его, да так и идут оба к дому, как братья. Толкуют меж собой о чем-то, понятном только им двоим, мать в свои тайны не посвящают...
И вот наступил сорок первый год... Ванюше идти в первый класс. Но в июне, двадцать второго, в воскресенье, когда мы все вместе хотели идти на реку купаться...
Было утро, светило солнце; мы стали собираться и вдруг услышали взрывы - где-то там, у границы, у истоков Днестра, где Польша. И тотчас, глядим, в небе ползут самолеты - огромные, черные. Низко идут, кресты видны на крыльях. Потом засвистели бомбы, мы попадали, а земля стала вздрагивать, рваться на части, швыряясь комьями, камнями, столбами и заборами. Несколько хат размело, как и не было их, с людьми вместе...
Война... Все сразу поняли это, хотя и говорили раньше разные ораторы, уверяли с трибун, кулаками били себя в грудь, что никакой войны не будет. Наш вождь, мол, зорко глядит вперед, разве он допустит? И допустил... Проглядел, стало быть. А ведь как верили ему люди!.. Знал бы ты, сынок, как... Зато после этого... упаси тебя бог и слышать, что говорили... Ну, да что это я? Не мне рассуждать. Вы, молодые, поди, больше нашего уже знаете, как все было. Телевизоры смотрите, книжки читаете. Так?
- Не совсем так, мать, - не глядя на женщину, ответил я. - Видим то, что показывают, знаем то, о чем пишут. Но тот, кто всё это пережил и видел своими глазами... Что ему телевизор или книга, его сердце давно уже изодрано в клочья, изрезано солдатским штыком, избито плеткой полицая и теперь уже будет кровоточить до последнего своего стука. А если к тому же война отняла у него сына или дочь, которые погибли от автоматной очереди или под гусеницами танка...
Но тут мне пришлось остановиться. Мои эмоции были прерваны плачем матери. Она уронила лицо в головной платок и тихо вздрагивала, покачиваясь из стороны в сторону.
В эту минуту я горько пожалел, что меня "повело". Не следовало так говорить, да еще о погибших детях. Фотография на коленях у этой женщины - разве не предостережение мне? Или она мало выстрадала за свою жизнь? А тут еще я добавляю...
