Летом 1989 года мне довелось побывать в городке Дрогобыч, на западе Украины. Собственно, со своей мочекаменной болезнью я планировал поехать в Трускавец, но меня отговорили. Лечебная вода там уже не та, да и разбавлять ее стали. В Дрогобыче совсем другое дело: на окраине городка родник, та же "Нафтуся", но природная, живая, бьет из-под земли. Кто знает - едет только сюда. Эффект потрясающий: гонит песок, дробит камни. Снять комнату здесь совсем не трудно: жилплощади пустует много, а доход с желающих поправить здоровье немалый, если учесть, что постояльцев бывает в месяц по нескольку человек. Поэтому жители с охотой пускают квартирантов.
Хотя был будний день и далеко не вечер, мне сразу же повезло: в третьем дворе за изгородью, что тянулась вглубь поселка прямо напротив автобусной остановки, я увидел женщину, склонившуюся над грядками. Но, прежде чем обратиться к ней с вопросом, я бросил взгляд на дом. Ничего, добротный, недавно выбелен; три окна, терраса, мансарда. По высоте судить - похоже, есть и второй этаж, который сдается постояльцам. Я пригляделся внимательнее: так и есть, наверху в стене два окна. К дому ведет дорожка из белого кирпича, слева - сарай, летняя кухня; справа - яблони, груши, остальная земля под грядками с овощами.
Услышав мой вопрос, женщина с трудом выпрямилась и, держа в руке пучок сорняков, повернулась ко мне. Потом, опустив голову, неторопливо шагнула с грядок и так, глядя в землю, медленно подошла. Метрах в двух от калитки она остановилась и подняла на меня тяжелый, усталый взгляд.
Я увидел ее грустные глаза и едва не отшатнулся, настолько они поразили меня. Они излучали не печаль; в них читалось огромное, всепоглощающее горе, постигшее ее когда-то, скорее всего, очень давно. Серые, в темных кругах, глаза эти смотрели без интереса, без жажды жизни, как-то уныло. Сама она была уже старой, на вид лет восемьдесят. Седые волосы, потухший взгляд, бескровные губы, лицо бороздили морщины, вероятно, не один раз орошаемые слезами. Одета она в шерстяную рыжую полинялую кофту, поверх нее - передник. Юбка длинная, старая, пепельного цвета, из-под нее виднеются серые сапожки. Голова повязана бледно-зеленым платком с редкими выцветшими узорами.
Подумав, что этой женщине, видимо, совсем не до меня, я хотел было уже извиниться и уйти, как вдруг она сказала печальным голосом, улыбнувшись одними уголками губ:
- Наверное, лечиться приехали? - и, увидев мой кивок, прибавила: - Поди, издалека...
- Из Москвы.
- Да, там тоже болеют, - негромко проговорила она, несколько раз кивнув. Помолчав, тяжело вздохнула: - Вот ведь напасть на людей, и за что им такое...
- Что поделать, так уж выходит, - грустно констатировал я в ответ. - Многих донимают болезни: кого печень, кого желудок... я вот с почками.
- Да, да, знакомо, - снова закивала женщина. - Один вы, похоже? - без любопытства оглядела она меня, остановив взгляд на чемодане.
- Один, мать...
Едва я это произнес, она вздрогнула, меж бровей ее тотчас обозначилась глубокая складка, а уголки губ скорбно поползли вниз. Но глаза она не опустила, всё так же глядя на меня, и я увидел в них крик души - израненной, искалеченной, - который, казалось, вот-вот сорвется с ее губ, огласив окрестности... Но не сорвался, хотя губы и приоткрылись слегка. Вместо этого она, протянув руку, открыла калитку, при этом чуть отойдя в сторону.
- Проходите тогда, есть у меня комнатка для вас. Как раз для одного. Светлая, теплая. Вам понравится. Да и родник рядом.
Пропустив меня и закрыв калитку, женщина развернулась и медленной старческой поступью направилась к дому. Я последовал за ней.
Мы вошли. Внутри было чисто и уютно. В прихожей стоял маленький столик, на нем свежие цветы в вазе; слева - дверь, давно не крашеная, похоже, в спальню. Так оно и оказалось. Еще левее тянулись кверху ступени, должно быть, на второй этаж или чердак.
Хозяйка открыла дверь, но другую, ту, что справа. Я увидел маленькую, сильно вытянутую комнатку с довольно широким окном, столом, стулом и кроватью напротив этого окна. Поверх кровати - ромб зеленого одеяла, обрамленный густой строчкой пододеяльника; на стене - тканый ковер с оленухой и маленьким олененком.
Только я подумал, что неплохо бы поселиться тут, потому что о лучшем и мечтать не приходится, как хозяйка произнесла с легким смущением:
- Ну, вот... и ваша комната. Как вам?..
- Здорово! - заулыбался я. - Мне нравится. То, что надо.
- Вот и хорошо, - обрадовалась она. - А сейчас пойдемте в зал; вы там посидите немного, а я здесь пока приберу... простыню вам свежую, наволочку.
Мы вошли в ее комнату, - большую, светлую, - и она на время оставила меня.
Я бросил взгляд по сторонам. Все чисто, скромно, уютно, все дышит теплотой и умиротворением. Три окна в этой комнате, стол, стулья, телевизор на тумбочке под ажурной вышивкой, сервант, комод, тюлевые занавески, горшки с фиалками, геранью и столетником. Всё это я оглядел, сидя на диване. Потом взгляд уперся в Красный угол с иконой Христа и лампадкой перед ней, скользнул по карнизам, обоям и, наконец, остановился на фотографиях, развешанных на стене. Их было немного, и мне, честно говоря, не было никакого дела до родственников хозяйки на этих пожелтевших от времени фотокарточках, но какая-то неодолимая сила магнетизма подняла меня с дивана и заставила подойти ближе, чтобы рассмотреть их.
Женщины и мужчины, молодые и пожилые, - никого из них я не знал, и они вовсе не представляли для меня интереса, разве что возбуждали любопытство люди в военной форме образца Первой Мировой войны. И женщины с прическами и одетые по моде тридцатых и сороковых годов. Я хотел было уже отойти от этого своеобразного "иконостаса", как вдруг мое внимание привлекла одна фотография. На ней - мужчина и мальчик, оба во весь рост. Ребенку лет, наверное, десять, не больше. Он тесно прижимается к мужчине, крепко обхватив его за руку и склонив к ней голову. Оба улыбаются. Взор мальчика выражает безмерную радость. Он, кажется, очень доволен, что снимается рядом со своим отцом. В том, что это именно так, я перестал сомневаться, когда увидел рядом еще два снимка. И снова отец с сыном вместе. Правда, на одном из них малыш пониже ростом, вероятно, ему здесь всего лет шесть. А на другом он и вовсе маленький, годика три. И такая же счастливая улыбка у него на губах, такое же безграничное обожание человека, которого он то обнимает за шею, то сидит у него на коленях. И отец... Боже, каким счастьем искрятся его глаза, какая беспредельная любовь сквозит в его жестах, когда он обнимает то одной рукой, то двумя своего маленького сына!
