"Прости меня, пожалуйста, мама, но мне нельзя иначе. Я ухожу, сама знаешь, куда, поесть с собой взял. Не ищи меня. Когда ты увидишь это письмо, я буду уже далеко. Но я тебе обязательно напишу, ты только не плачь и жди.
Люблю тебя, мама, и крепко целую. Твой сын Ваня".
Я прочел и содрогнулся; словно лопнуло что-то в груди у меня самого. Листок этот ходуном заходил у меня в руках. И нежданно-негаданно заволокло глаза слезами: подумалось вдруг в ту минуту, что это не ее, а мой сын писал это. И уже очень давно...
Я вернул письмо. Мать перечитала его еще раз, покачивая головой и тихо стоная, потом бережно положила на место и, закрыв альбом, продолжала:
- И Ваня написал. Дней через десять принесли мне весточку от него. Он не сообщал, как добрался и нашел этот отряд, рассказал только, что отец был недоволен, ругал его, но потом успокоился. А спустя полмесяца я узнала, что нашего сынишку в отряде все полюбили: мужчины учили его прицельно стрелять и быстро разводить костер, а женщины баловали, кто чем мог: конфетой, шоколадом, фруктами. А он везде появлялся и всем помогал: поварам на кухне, портнихам и радисткам. А потом стал санитаром: ходил за ранеными, дежурил у них, приносил пищу и воду. Подолгу просиживал с ними, слушая рассказы о войне.
Так писал мне их комиссар. Потом добавлял, что Ваня всегда ложился спать рядом с отцом, стоял с ним на дозоре, даже ходил в деревню за продуктами и узнать, много ли там немцев. Словом, повсюду был с отцом, как привязанный. А вечерами они ели печенную в костре картошку, и Ваня слушал страшные рассказы. Партизаны глядели на них и говорили: "Скажи на милость! Вот бы меня кто так любил..." Григория часто посылали на опасные задания: взрывать мосты и пускать под откос вражеские поезда с техникой, обмундированием. Они ходили группами по три-четыре человека. Командир писал, как Ваня всегда настойчиво просил отца взять его с собой, даже показывал, как он уже умеет стрелять из автомата, но отец всегда отказывал ему. Не детское это, мол, занятие. Сиди и жди меня, а я скоро вернусь. И возвращался после того как где-то вдалеке гремело и ухало, рвались снаряды и гранаты, трещали автоматные очереди. Потом отряд покидал стоянку и находил другое место, снова неподалеку от дороги из Ровно на Ковель, по которой шли на восток немецкие эшелоны.
И вот однажды... Стоял июль сорок третьего года. В наше село пришел солдат - без ноги, на костылях. От него мы узнали, что готовится какое-то крупное сражение где-то в районе города Курска. А тут от Григория принесли известие. Пишет, что эшелоны идут за эшелонами, везут танки, пушки, боеприпасы, бензин. Они взяли "языка". Тот сказал, что намечается большое наступление около Курска, срок - начало июля. Точную дату не знал. И отец написал, что теперь не до писем, им некогда даже отдохнуть. Добавил еще, что мало кто останется в живых после этой каши, немцы зверствуют в деревнях, отбирают продукты, каратели прочесывают леса, с воздуха их бомбят самолеты. Но им все же удается устраивать диверсии: рвут провода, повреждают рельсы.. Уже немало людей они потеряли, и его самого снова ранили. Но ничего, выжил. Приказал было Ванюшке отправляться домой, да подумал, что теперь уж поздно. Их без конца обстреливают со всех сторон и днем и ночью, кругом них немцы - куда пойдешь? Непременно поймают. А там... даже подумать страшно. Лучше самому пустить пулю в лоб, нежели узнать, что сынишка попал в лапы к фашистам.
И это было последнее письмо, а в конверте - эта фотография... Долго я еще ждала весточки... И дождалась.
Писал Григорий. Из госпиталя. Снова ранили его. И как уж он попал в этот госпиталь, ума не приложу. А случилось это уже в августе, когда наши войска перешли в наступление и погнали немца назад, в его Германию. Про себя сказал, как только поправится - снова в отряд, добивать пойдет врага на его же территории. А Ванюша, наш сынок... с ним, мол, рядом. Ухаживает, стало быть, за отцом... не отходит.
Значит, жив наш сын! Уберег бог дитя, отвел от него беду. Так подумала я и горячо помолилась Богу и святым, что сберегли они мне мужа, и Ванечка остался живой... И только потом, когда кончилась война и Григорий вернулся домой один, я узнала страшную правду... Он сам и рассказал...
Она замолчала, глядя на фотографию. Скосив взгляд, я увидел, как она поджала губы, закусила их сильно, стараясь не дать вырваться крику из груди, но не смогла удержать его. И закачалась из стороны в сторону, слезы хлынули потоком, как ни крепилась, а из горла вырвались рыдания... может быть, последние в жизни этой женщины. Сколько еще у нее слез? Видимо, уже и не осталось.
Я молчал. Строил догадки: что же случилось? Расскажет ли она? Должна, хоть и не обязана. Хоть и тяжело было вновь кромсать ножом израненное, больное сердце.
Тем не менее настаивать я не мог. Не смел. И решил, что коли не скажет, стало быть, так уж надо. Ей надо, не мне, ибо каждое слово ее - рвущий душу вопль, терзающий слух материнский крик...
Но она заговорила. Нашла в себе силы. А потом показала мне все письма.
Когда она стала рассказывать дальше и дошла до того места, о котором так трудно, так больно было ей говорить... то у меня комок подкатил к горлу. Картина, стоящая перед глазами, заставила бы прослезиться и затрепетать не только человеческое сердце, но, кажется, задрожал бы и Сфинкс.
Вот что она рассказала. Так передал этот рассказ ее муж, на глазах у которого всё и произошло...
... Ожидался проходом немецкий эшелон с тоннами взрывчатки, с оружием, минами, гранатами, с танками; в середине состава - цистерны с горючим для танков и самолетов. А в вагонах - полковники и генералы, сотни солдат...
Эшелон шел на восток. Под Курск. Об этом сообщила разведка, данные приняли радисты в партизанском отряде. Указывалось даже время. Однако такая же шифровка была передана в отряд Федорова, действовавший западнее Луцка, у самых границ Волыни. Именно им, первым, надлежало пустить под откос этот состав. Радиограмма, посланная Прокопюку, предупреждала о подстраховке. Кто знает, как сложатся дела у Федорова: успеют ли, смогут ли они? Ведь всякое может случиться, а такой случай упускать нельзя.
И вышло то, чего опасались. Охраняя эшелон, немцы подняли в воздух "Юнкерсы", и те забросали бомбами лес в том месте, где стоял отряд Федорова. Но, несмотря на ощутимые потери, партизаны все же попробовали пустить этот состав под откос. "Мессершмитты" без конца обстреливали железнодорожное полотно с обеих сторон, так что не только заложить мину, но даже и подойти к путям не удавалось. Один за другим гибли партизаны, вся насыпь была уже усеяна мертвыми телами, а немцы всё били и били сверху, поливая шквальным огнем рельсы и шпалы.
