- Зря ты так, Ген... А вдруг?..

   - Чего там вдруг... Я все понял.

   - И что же решил для себя?

   Он встал, подошел к окну, выпустил струю дыма, и она причудливым орнаментом растеклась клубящимся кругом по стеклу.

   - Буду писать дальше.

   - Зачем?

   - Это моя жизнь. Я не могу не писать.

   - Но для кого?

   - Для себя.

   - В стол?

   - Пусть так. Но когда-нибудь, после моей смерти, это прочтут и скажут: "Не зря жил человек, оставил память людям". Иначе не стоит и жить. Незачем. Пить, есть да спать - это ты называешь жизнью?

   Он загасил сигарету, порывисто обернулся. Лицо перекошено, горящий взгляд. А с губ - поток тирад одна за другой, рвущих пополам душу, бьющих в самое сердце:

   - Я не хочу тлеть никому не нужной головешкой; хочу гореть, давая людям свет и тепло, а не угар и смрад! Я должен прожить свою жизнь так, чтобы мне не было стыдно перед самим собой и людьми за то, что я жил! Я не хочу деградировать подобно многим! У меня есть цель, и одною ею я живу! Жизнь без цели приводит к деградации личности. Так сказал Карнеги, и это стало моим девизом, жизненным кредо! А помнишь, что сказал Марк Твен? "Прожить надо так, чтобы даже гробовщик оплакивал твою кончину!!"

   Ольга поднялась, сделала шаг, оказалась рядом. Совсем близко. И руки сами собой легли ему на грудь.

   - Генка, какой же ты... - она подбирала слово, бегая взглядом по его зрачкам. Подобрала: - ... славный.

   Он обнял ее за плечи. Миг - и их губы, казалось, сольются в поцелуе. Ведь так близко, ближе некуда!.. Но Генка тонко уловил: момент был не тот. Нельзя. Не время. Она тоже понимала это и молчала, не намекая на сближение ни словом, ни жестом. Медленно повернув голову, она отошла, скользнув взглядом по желтым прямоугольникам окон в доме напротив, по верхушкам деревьев, зеленеющим в свете из этих окон.

   - Почему ты не расскажешь о себе? - спросил он. - Мы ведь договорились.

   Она с улыбкой повернулась к нему:

   - Поздно уже, Генка. Мои, наверное, волнуются. Ленка спрашивает, где мама, а бабка отвечает, что она вот-вот вернется. Я оставила записку.

   - Так у тебя дочь?

   - Ей уже пять лет.

   - И муж?

   - Мы в разводе.

   Генка едва кивнул, слегка нахмурившись:

   - Понимаю. Не сложилось...

   Ее губы дрогнули, печать грусти легла на них. Помолчав, словно меняя недавнее решение, Ольга заговорила:

   - У него был другой идеал в жизни, нежели у тебя. Ты посвятил себя литературе, а он - выпивке. Каждодневной, ежечасной. Без этого себя не мыслил. Его не интересовала ни я, ни наша дочь. Если он и слышал эту фразу Карнеги, то понял ее в другом смысле. Что такое водка - ты знаешь; что такое пьяный муж, едва стоящий на ногах, тебе тоже не надо объяснять. Ежедневные скандалы, брань, мат: трех-, пяти-, семи-, девятиэтажный! Потом подозрения в неверности, слежка, рукоприкладство... начал избивать меня, затем маму...

   - А твой отец?

   - Он умер. Мы одни.

   - Прости...

   - Он стал приводить друзей, распивать с ними на кухне, и оттуда я слышала его пьяный рев. Кричал, что я шлюха, потому что всегда возвращаюсь домой поздно, и если он выследит-таки моего хахаля, то убьет нас обоих. А потом и тещу до кучи - двумя тварями станет меньше.

   Ольга замолчала, снова закурила и так же уставилась в окно, как и Генка незадолго перед этим. Она переживала, это было заметно: затяжки следовали одна за другой.

   - Его зарплаты или, вернее, того, что он от нее приносил, хватало максимум на неделю. Я зарабатывала немного; приходилось порой в прямом смысле слова класть зубы на полку. К концу каждого месяца мне нечем было кормить семью; хорошо, помогала мама. Я отказывала себе во всем, мне важно было одеть и обуть Леночку, чтобы она выглядела не хуже других и на нее не показывали пальцем. А ему было на это наплевать. Он просыпался после очередной попойки и кричал, что я не даю ему жрать, потому что у меня под юбкой прячется мой альфонс. Чашу переполнила его последняя выходка. Леночка налила себе рассола в кружку, а он вырвал у нее из рук банку с огурцами, ударил ее по лицу и закричал, чтобы она не смела трогать его лекарство, иначе он ее будет пороть ремнем...

   Она замолчала. Потом внезапно повернулась:

   - Давай выпьем, Ген?

   Генка был не против. Такой рассказ... Что же ей пришлось пережить!

   - Я подала на развод, - продолжала Ольга, тоже не закусывая. - И он ушел. В том, в чем и пришел. Больше у него ничего не было. Я напомнила ему, чтобы он впредь здесь больше не появлялся, я не открою дверь. Его вещей у меня нет, и делать ему тут нечего. Отныне мы с ним чужие. Не послушает - вызову милицию. Он начал каяться; клялся, что бросит пить, начнет новую жизнь и будет любить меня и мою дочь (заметь, не нашу, а мою!), но я была непреклонна. Слишком много историй подобного рода приходилось мне слышать, и слишком много вновь избитых и оскорбленных довелось повидать. Я не желала пополнять собою ряды этих обманутых женщин. Больше мы не виделись. Тому уже год...

   Они долго молчали, наверное, дольше, чем следовало бы. Думали каждый о своем. И оба смотрели в окно; он - в левую половину, она - в правую.

   - Куда же ты пошла после института? - нарушил молчание Генка. - Впрочем, что я спрашиваю; наверное, ведешь какую-нибудь кафедру гуманитарных наук в одном из НИИ.