Медоходы уже подбегали к деревне. Впереди всех несся дедушка Пятак Любимыч, самый опытный медовик.

– Держите их, мужики! Держите их, бабы! – завопила вдруг соседка Матрена. – Опять пчел в деревню ведут, покусают деток!

Она кинулась навстречу страшилищам, а деревенский люд поспешил за ней – поглядеть, как Матрена одна оборонит деревню от четверых стремительных бортников.

Дедушка ловко юркнул у Матрены между рук и убежал к общественному пруду, зато сын его Добрило врезался в защитницу и упал в обнимку с ней на траву. На голове его красовался соломенный колпак до подбородка, вот Добрило и несся, не разбирая дороги. Его сыновья, не задерживаясь, перескочили через них и убежали за дедушкой Пятаком Любимычем. Пчелы растерялись: некоторые полетели к пруду за дедушкой, некоторые закружились над толпой.

– Пусти, Матрена! – кричал Добрило, вырываясь. – Злая баба!

– Ступай назад в лес! – пыхтела Матрена. – Житья от вас нету… А ты куда смотришь?! – закричала она на мужа своего Чудорода, неосторожно попавшего в первые ряды зрителей.

– На тебя смотрю, Матрешенька, – подхалимски отвечал Чудя, не трогаясь с места. – Красавица ты у меня, лебедушка! На руки твои ловкие, ноженьки быстрые…

– Ты на Добрю гляди, а не на меня! – велела Матрена. – Как он жену твою убивает.

И она ловко стукнула Добрилу по лбу.

– А на него, безобразника мне и смотреть неохота, – объявил Чудя, которому совсем не хотелось вступать в бой с противником в два раза тяжелее и шире себя. По размерам Добриле как раз подходила Матрена. – Даже и рядом стоять противно! Одна беда от него, пчел в деревню водит… Матрешеньку мою уронил… так его, мни его, супостата, за волосы хватай!

– Ну, погоди у меня, – проворчала Матрена, поймав за ногу, не успевшего уползти Добрилу.

– Ну, погоди, Добрило! – подхватил Чудя. – Мы вот тебя!..

– Это она тебе, а не мне сказала, – сообщил бортник, оказавшись неизвестно каким образом сверху соперницы. Задавленная Матрена под ним возилась и сердито жужжала, как чудо-пчела.

– Матренушка! Березонька белая! Ты кому погодить велела? – сладким голосом полюбопытствовал Чудород, заглядывая под Добрилу и тут же пугливо отступая.

– Ой! – крикнул вдруг кто-то в толпе, укушенный пчелой.

– Ох! – взвизгнул Добрило, схватившись за щеку.

– Ай! – заплакала тонким голосочком девчонка.

Добрило вскочил с Матрены и унесся за товарищами к пруду.

– Ой! Ай! – передразнила Матрена, вставая на ноги и с недружелюбием глядя на односельчан. – Будет вам сейчас и "ой" и "ай", растяпам. Напустили поганцев в деревню!.. Ох! – воскликнула она и затрясла ужаленной рукой.

– По домам, ребята! Прячемся! – загалдели односельчане.

Улица быстро опустела.

– А куда ж все подевались? – спросил Добрило, окунувшись в пруд.

Все четверо медоходов стояли мокрые по пояс в воде и стучали от холода зубами.

– Домой побежали от пчел прятаться, – ответил Бобрец.

– А мы-то? Чего ж мы в воду полезли? – спросил второй брат.

– По привычке, – с гордостью объяснил дедушка. – Мы-то бортники! Бортник всегда знает, где от пчелы лучше прятаться… ну, вылезаем, что ли?

– Вы идите, а я еще постою немножко, – решил Добрило. – Запарился что-то.

Он громко стукнул зубами от холода и насупился.

– Ой, как батя Матрены-то боится! – обрадовался Бобр. – Чудиной-то березоньки!

– Вылезай, не бойся, мы тебя обороним, – сказал Бобрец.

– Оборонили уже, – проворчал Добрило, понурив широкие плечи, с которых ручьями стекала вода. – Пролетели мимо, как гуси-лебеди, бросили отца родного, старенького, на съеденье змее ядовитой, трехголовой.

– Ага. Семиголовой, – уточнил Бобр.

– И семиногой, – хихикнув, подсказал Бобрец.

– Матрена идет! – крикнул дедушка.

Троих бортников словно ветер сдул назад в воду, а дед принялся хохотать и дразнить их с берега. Радовался он недолго, мокрые сердитые родственники погнали его по улице домой и селение ненадолго затихло, готовя себя к большому празднику и угощению после сбора урожая.

Смеяна лебедушкой проплыла перед Тетерей: хвалилась новой рубахой. Рубашка – длинная, до пят, на рукавах, горле и от низа до колен украшенная хитрой вышивкой с квадратами, обозначавшими богатые поля, засеянные пшеницей. Поверху Смеяна наденет красную юбку, чуть покороче рубашки, чтобы узоры на подоле видны были, покроет голову и плечи алым платком и пойдет на праздник: мать-сыру землю благодарить, богам подарки дарить.

Смеяна повела станом и из-за нее выплыла еще уточка: Дунька, тоже в новой нарядной рубашонке и даже в настоящей юбочке. Маманька-мастерица, как задумает обновку, ни спать ни есть не будет, пока не сошьет. Муж у нее даже в лес весь в узорах ходит: круги, крестики да ромбы – чтобы солнце всем светило и урожай поспевал, уточки – чтобы реки не мелели, звери – чтобы ловились хорошо и берегли ее Тетереньку от беды, женские фигурки – чтоб ребятки рождались и росли здоровыми. А уж Дунька всегда такая нарядная! Женихи уже приходили. Богатыри. Один долго упрашивал, чтобы Дунечку жить к ним отпустили, обещал не бить, не ругать, кормить Дунечку блинами – пока мать его не нашла и домой не унесла.

– Куда ж ты девчонку с собой тащишь? – удивился Тетеря.

– Или мы зря наряжались? – строго спросила Смеяна, а Дунька нахмурил на отца белесые тонкие бровки и запихала подол юбочки в рот, сколько вместилось. – Пускай отнесет пирожок Ладушке.

Лада для Смеяны среди богов и богинь – самая любимая: она приносит любовь, красоту, счастье, помогает женщинам рожать, растит зерно на полях и овощи в огородах. Есть у Смеяны для Лады еще работа – за детьми следить: раз уж помогает им на свет появиться, так уж не велика беда поохранять их немножко, пока не вырастут, чтобы не болели, с деревьев не падали, в лесу не терялись, в речке не тонули.

Тетеря залюбовался красавицей, поднял доченьку на руки. Она оставила в покое юбчонку и принялась пробовать на зубок веревочку на таткиной рубахе: не вкуснее ли?

У двери стукнули и в избушку вошел староста Пелгусий. Дуняшка оживилась, закряхтела, наморщила личико и скособочила рот, изображая Пелгусия, чтобы порадовать гостя. Личико у нее получается очень похожее, но довольно противное, так что староста совсем не обрадовался.

– Чего сидишь, Тетеря? – сердито спросил он. – Ребята уже костры разложили.

По русскому обычаю, если Тетеря добыл медведя, значит сыта будет вся деревня – даже если бы не настал конец сбора урожая, который всегда отмечался великим пиром.

Тетеря вынес старосте глубокую миску с медвежьей кровью – для подношения богам.

– Миска-то деревянная, – закапризничал старик. – Да вон – с трещинкой. Хорошее подношение: на тебе, боже, что нам негоже… Я у вас глиняную мисочку видел с ободочком, новую… Вредный ты человек, Тетерев, богов наших не уважаешь. Никого не слушаешь, живешь отдельно, в лес ходишь, чего там делаешь – никто не знает…

– Не, никто не знает! – не выдержал Тетеря, пытавшийся до этого молча всунуть старосте треснутую миску. – Не охотиться же я туда хожу.

– Все равно ведь миску-то разобьешь, – сказала старосте Смеяна, которая, хотя и чтила богов, а тоже пожалела хорошую посуду.

– Разобью, не разобью, а вам откуда знать? Может, и не разобью! – не сдавался Пелгусий. – А ты Тетеря не боишься никого. Перуна ты не боишься и молний его и грома небесного, Даждьбога ты не боишься…

– Чего мне Перуна бояться, – с досадой сказал Тетеря, вытаскивая миску с ободочком. – У меня Пелгусий есть, староста наш. Страшнее никого не бывает.

Переведя дух после обвинительной речи, Тетеря взял сына и пошел на улицу за санками: везти сырую медвежью тушу в березовый лес, где обычно устраивали деревенские праздники и где в священном круге приносились жертвы, то есть подношения богам.

У домика на шестах была растянута шкура.

– Прости, хозяин, – проговорил Тетеря, трогая безжизненную лапу. – Спасибо за мясо, за сало, за шкуру.