В Москву, тихо ступая снежными подошвами, пришел ноябрь. Ветер еще шаловливо игрался, забытой кое-где дворниками, осенней листвой на промерзших до дна лужах. Днем пригревало солнце, растапливая редкий снег, но в самом воздухе, сером от смога, чувствовалась уже зима. Петр очень хорошо чувствовал зиму. Малорослый и худенький как подросток, неопределенных тридцати восьми лет, неряшливый и неопрятный как все бездомные, в заношенной до лоска телогрейке, дырявых безразмерных штанах, растоптанных рваных ботинках и непокрытой головой, являл собой приевшееся, никому не интересное, печальное зрелище. Он стоял посреди тротуара Костомаровского переулка, не боясь того, что прохожие могут задеть его или толкнуть, такого никогда не случалось, и задумчиво смотрел как дорожники, одетые в раскрасневшиеся от водки и работы лица, весело - с матом, беломорными перекурами и грызней, неизвестно за что бьют ломами дорогу, пытаясь отремонтировать трамвайные пути. Петр почему-то грустно вздохнул и аккуратно пригладил костлявыми ладошками непослушные, слежавшиеся от уличной пыли и по моечной грязи, длинные темные волосы, сразу спрятав руки в дырявые карманы бывших брюк. Он еще немного постоял у края тротуара, не решаясь в благоговейном трепете ступить на геометрически построенное поле брусчатки отмечающей пути, но, наконец, осторожно потрогав носком своего понурого ботинка, окоченевший асфальт торжественно ступил на него обеими ногами. Опасливо озираясь, Петр приблизился к загадочным параллельным железякам, так красиво блестящим на солнце, по которым еще недавно, с диким перезвоном, бегали еще более загадочные железные вагончики. Раскрасневшиеся от работы, папирос и мата люди не замечали вторжения. Они сбились в кучу и, отчаянно жестикулируя, обсуждали что-то очень важное. Только здоровенный детина с перекошенным от злости ртом, совсем рядом, продолжал мучить отбойным молотком блестящие железяки, пытаясь сорвать их с насиженного места. Петр тронул за рукав одного из рабочих. Тот, не глядя, выдернул руку, продолжая говорить. Петр опять потянул человека за одежду. И он все-таки обернулся.

  - Чего тебе, чучело? - Гаркнул страшный, косматый человек в пластмассовой, красной кепочке, перекрывая своим рыком шум от электрического долота.

   Петр очень сконфузился, оттого, что теперь на него смотрело такое множество разных глаз, но он должен был им это сказать. А как иначе? Если он этого не сделает, то кто? Кто откроет им их разные глаза. Они останутся в неведении. Это не правильно. Они должны знать. И Петр сказал им.

  - Че! - Гаркнул страшный человек.

   Петр вздохнул и сказал опять.

  - Да говори ж ты громче, стручок недоразвитый! Ни фига же не слышно, чучело ты огородное!

   Петр набрал в легкие побольше воздуха и закричал как раз в тот момент, когда молоток в руках рослого, вихрастого парня чихнул и замолк, чтобы тоже послушать.

  - Иисус грядет!

   В наступившей вдруг тишине рабочие непонимающе смотрели на бездомного. Петр совсем оробел, смутился, но вдруг поднял свои голубые детские глаза и заулыбался. Он понял, что так и нужно было делать. Нужно кричать. Кричать, чтобы услышали. Кричать, чтобы поняли. И он закричал. Заполошно, с визгливыми нотками в голосе.

  - Иисус грядет!

  - Вот урод чокнутый! - Очень тихо проговорил Страшный Человек, смачно сплюнув себе под ноги. - Чего ж ты людей-то пугаешь, вонючка болотная?!

   Петр замолчал и виновато опустив глаза, поплелся к обочине, не обращая внимания на визг автомобильных тормозов и ругань из маленьких железных окошек. Он встал посреди тротуара и душераздирающе, со слезами в глазах закричал: - Иисус грядет!

  - Грядет, грядет. - Услышал он вдруг рядом и радостно обернулся.

   Маленький, плюгавенький человечек в дорогом твидовом пальто, остановившись подле него, размахнулся увесистой тростью и стукнул ею бродягу в лоб. Петр оторопело моргнул несколько раз. Почувствовал как по носу и щекам потекло что-то теплое, а когда ноги вдруг подогнулись, он мешковато плюхнулся на недружелюбно-холодный асфальт.

  - Евреи вонючие! Жиды! Масоны! Иисус им опять понадобился!

   Человечек неожиданно плюнул в лицо Петру и, развернувшись резво побежал по дальнейшим своим делам, помогая себе тросточкой. Бродяга вытер наотмашь, запачканное кровью и слюной лицо, и поднял грустные глаза к небу. Прямо над ним мерцала, незаметным при свете дня, неоном вывеска - "Интимный салон". Петр задумчиво посмотрел на ботинки и сапоги, огибающие его со всех сторон. Слово "интимный" он уже когда-то и где-то встречал. Это что-то сокровенное, тайное и личное, а салон - что такое салон? Может быть место, где можно личное хранить и раздавать людям, когда они приходят. Петр сразу поднялся и тяжело ступая начал спускаться по крутым, скользким ступеням во мрак полуподвального помещения.

   Колокольчик на двери предупредительно звякнул, пропуская путника. Петр остановился и удивленно осмотрелся, остановив, наконец, взгляд на дебелой, полной продавщице, жующей жвачку и инфантильно глядящей на него.

  - Ну, че вылупился? - Вдруг разлепила она мясистые, блестящие от чего-то кроваво-красного губы.

   Петр зажмурился и задергался всем телом, как раненый в бою самолет.

  - Так нельзя! Это плохо! Так нельзя! Это плохо! - Забубнил нищий. - Он же идет и царствие его.

   Продавщица устало зевнула.

  - Мотай отсюдова, дебил!

   Петр, неожиданно для самого себя, подбежал к огромной женщине.

  - Вы не понимаете! Царствие его грядет!

   Она и правда не понимала. Она начала раздуваться, увеличиваться в размере и вширь, и в высь. Из ушей и ноздрей повалил пар. Рот вдруг стал огромным, черным туннелем и кто-то неожиданно включил у нее звук на всю мощность. Она обзывала бродягу и грозила ми-ли-ци-ей, но Петр испугался только ее. Он попятился и выскользнул за дверь, побежав, тяжело дыша, по длиной обледеневшей лестнице к свету.

   Среди мелькающих подле него людей, Петр почувствовал себя лучше, но какая-то мысль никак не давала ему покоя. И, наконец, он понял, что его уже давно мучило. Он уверено пошел к дорожным рабочим. Когда бездомный был уже рядом, страшный человек обернулся и оскалил свои хищные зубы.