Новый стакан стукнулся о лакированную стойку. Бармен налил еще пятьдесят.

– Как там у нее дела, кстати?

Дочь отпила из бокала:

– Да все также. Ниче нового. Салон красоты этот ее да бытовуха… Нашла вроде бы какого-то олуха, но он вообще мертвый. Пару недель с ним повозилась, поручкались и разбежались. Только не кайфуй сильно, я же знаю, ты рад это слышать.

Михаил чуть склонил голову, как будто ему в лицо резко выплеснули стакан воды. Сжал зубы. Перемолол в себе назревший было резкий ответ, клейкой слюной сгустившийся на языке, и промолчал, потому что не хотел конфликта.

– «Привет» передавай ей. Скажи, что через три месяца премьера, если хочет, пусть даст знать, я билеты пришлю… Ты сама-то пойдешь?

– Не знаю, ближе к этому времени видно будет…

– Давно хотел тебя спросить, почему ты не продолжила заниматься балетом? Ведь так любила эти занятия, мечтала балериной стать…

Полина задумалась. Долго смотрела в глаза отцу, как будто пытаясь найти ответ там:

– Испугалась, наверное. Мягко говоря, это не самая практичная стезя в жизни.

Михаил захохотал так громко, что с соседних столиков оглянулись на него, несмотря на общую шумиху.

– Не смеши, с каких пор ты отличаешься практичностью?

Полина ядовито ухмыльнулась.

– Представь себе, в юности я была практичнее, чем сейчас…

– Не спрашивала себя, ради чего, собственно, живешь?

Девушка закинула голову назад и со скукой посмотрела в потолок.

– Пап, по-моему, кого-то развезло уже… Осталось только сказать: «Ты меня уважаешь?» и пригласить меня в рюмочную…

Раскрасневшееся лицо Михаила заблестело от пота. Ему было жарко.

– Я выпил две порции по пятьдесят, так что абсолютно трезвый. Не надо пугаться серьезных вопросов – это всеобщая дурацкая привычка, мы избегаем по-настоящему серьезных тем и постоянно говорим о пустяках даже с самыми близкими людьми… вот и жизнь через жопу получается, какая-то обходными путями, через помойку, заборы, задрав пятую ногу за ухо.

Полина грустно улыбнулась.

– Я поняла, к чему ты клонишь, сразу, как о балете заикнулся… да, конечно, жалею, что бросила… дура была… И знаешь, в моей жизни сейчас реально нет ничего такого, ну типа до дрожи… я вроде в кайф живу, но зубы не ломит, сердце не екает, это да, – потеребила пальцами воздух, как будто пыталась ощупать его, собрать в горсть. – Балую себя, как умею, оттягиваюсь временами, у меня клевые подруги, но того, о чем ты спросил, не, у меня нету…

Клевые подруги? Видел, ага. Стая куриц: столкнуть ближнего, насрать на нижнего…

– Сама как думаешь, чего тебе не хватает?

– Любви, конечно, только любви, – воодушевленным шепотом, немного зажмурившись. – Просто хочу быть счастливой. Впрочем, как и все. Такая типичная девчачья мечта у меня… как у кролика про вечную морковку.

Михаил хрустнул пальцами.

– Не перестаю удивляться: все без исключения хотят любить, ну и просто быть счастливыми, как ты говоришь… и что самое главное, все ведь умеют, по крайне мере, в детстве, но, – оперся на стойку и сгорбился, уставился на дочь в упор. – Ты вот много знаешь счастливых пар, семей, просто людей? Ну и любви настоящей, без натяга?

Полина сжала губы и тоже облокотилась на барную стойку. Повернулась к отцу ближе, доверительнее:

– Ну-у-у… Не-е. Почти никого. Среди подруг ни одной, кто бы жил с любимым человеком – прикинь?… И это самое удивительное, да. Сама в шоке. Постоянно об этом думаю. Не, много, конечно, таких, кто говорит о любви в своих отношениях, но по факту это либо фольга, либо самообман, а настоящего чувства, не, не встречала в браках… Первые любови – туда-сюда-кукарача, это мы все еще можем, амуры курортные и прочие абрикосы на грядочках… а так, чтобы вместе по жизни шли во все двери… да и я не лучше, сам знаешь… Ни разу же не жила с любимым, хотя умею… или думаю, что умею, не знаю… Страсть была, симпатия, расчет, а так, чтобы… Слушай, пап, вот честно, я уже давно грешным делом подумываю: настоящая любовь – это для театра твоего, наверное, для кино и литературы – все – в реальной жизни мы довольствуемся мало-мальски яркими красками, чтобы хоть как-то разбавить контрацепцию серого… но не больше… фу, ты… – Полина засмеялась. – «Концентрацию», я хотела сказать, оговорилась.

Михаил кивал.

Странная оговорочка… случаем, не забеременела? Как же ты все-таки похожа на мать… их глаза иногда просто сливаются…

– Знаешь, Полин, в семидесятые проводился любопытный эксперимент. Калифорнийские ученые вживляли электроды в гипоталамус крыс: когда электрическая цепь замыкалась, крысы испытывали половое и пищевое удовлетворение… Потом научились нажимать специальную педаль, самостоятельно вызывая этот же эффект, после чего начали игнорировать пищу и половых партнеров. Предпочитали педаль. Через некоторое время умирали от голода или выжигали себе мозги. До тысячи раз за час нажимали… Тысячу, понимаешь? Дятел – ребенок по сравнению с такой мастурбацией…

– К чему ты это все?

– Так ведь это на самом деле не про кошечек с собачками, не про крыс, а про нас все, – положил тяжелые пальцы на хрупкие руки дочери.

– А ты сам? Тоже ведь не похож на счастливого… Чем сейчас занимаешься вообще?

– Я пьесу сейчас ставлю, свою собственную причем – мой первый опыт как драматурга, хотя текстом крайне недоволен, много переделываю по ходу репетиций… она обо мне самом, о том, что вокруг меня, о Москве… не знаю, что из всего этого получится – это очень большая вещь в шести действиях… Не пытаюсь переплюнуть Стоппарда с его «Берегами», которая, на мой взгляд, слишком переоценена, впрочем… по мне, скучноватая вещь, раздутая чрезмерно, да и русские литераторы там какие-то мультяшные все… в любом случае, это совсем другой опыт, даже сравнивать не стоит, но в целом тоже часов на семь-восемь выйдет сценического времени… Я сам ее режиссирую, репетиции уже недели две идут… А насчет счастья: «Ты взвешен и найден очень легким» – это про меня, наверное, – ткнул волосатым пальцем себе в грудь.

– В каком смысле взвешен? Это откуда? – дочь нахмурилась, она не любила, когда отец умничает.

– Да так, к слову пришлось…

Полина щелкнула пальцами, как бы что-то вспомнила, хотя по враз закрывшемуся лицу, по мимолетному отчуждению Ди-виль понял: дочь отстранилась – она любила легкость, а внутреннее состояние и рассуждения отца слишком давили на нее. Михаил знал это, и всегда старался балансировать с Полиной во время их редких разговоров, каждым словом словно осторожно ступал по канату. Сейчас, судя по моментально сработавшей защите дочери, он сделал несколько неосторожных движений.

Полина торопливо посмотрела на часы:

– Ладно, пап, мне пора уже. Улетаю от тебя, подруга ждет…

Дивиль молча кивнул. Дочь допила вино, накинула куртку и хотела уже уйти, но понурый вид отца уколол, безмолвно упрекнул – она резко остановилась, подалась назад: подошла ближе, положила руку на плечо.

– Мы с тобой часто ругаемся, гадости разные друг другу говорим или просто можем месяц не видеться, но я хочу, чтобы ты знал, пап – ты очень хороший и…

Ты любишь. Скажи уже… Последний раз в тринадцать лет слышал…

Михаил выжидательно смотрел на дочь, но Полина больше ничего не сказала – только подмигнула и поцеловала в щеку. Режиссер улыбнулся одними глазами, прижал Полину к себе. Потом провел пальцем по ее родинке на шее – по самому центру, чуть ниже подбородка. Безукоризненно круглая, она была у нее с самого детства. Очень любил эту родинку. Полина взлохматила голову отцу и поцеловала в макушку.

– Пап, твои волосы пахнут дегтярным мылом… ужасающий запах, умоляю тебя, выброси эту коричневую гадость за двадцать пять рублей, – широко улыбнулась и похлопала Михаила по спине. – Спокойной ночи.

Дивиль улыбнулся чуть наивно, по-детски, и провел рукой по голове, как будто только что постригся, потом сжал руку дочери и отпустил.

– Мне сказали, что оно для волос полезное, – проговорил с той интонацией, с какой подросток пытается оправдать свою слабость к сладкому.