Вдруг Лена резко встрепенулась и посмотрела на Сизифа, как будто вспомнила что-то очень важное:

– Какая сейчас будет остановка?

Сизиф снова поднял глаза на жидкокристаллический экран в конце вагона.

– Кутузовская.

– О, сейчас мамуся зайдет, мы с ней договорились… Она тут где-то с подругой встречалась… решила к нам присоединиться, по Ванюше соскучилась уже… сейчас сыпь увидит, распереживается тоже…

Лена достала из сумки телефон и написала маме, в каком они вагоне. Когда поезд остановился, действительно в числе прочих пассажиров в поезд вошла теща Сизифа: похожая на розового поросенка, она ввалилась в двери и начала вертеть головой, рыскать по вагону глазками. Сизиф сжал ягодицы, напряг скулы и кулаки – сам того не ведая, он почему-то всегда группировался подобным образом, если к нему подходила мать его супруги: причем это происходило как-то рефлекторно, а главное, с каким-то зацикленным постоянством. Из года в год присутствие тещи вызывало в Сизифе одни и те же позывы. Замечать за собой данную странность Сизиф начал только недавно, и теперь после каждой встречи с ней давал себе зарок отучиться от этой дурацкой, какой-то слишком уж не мужественной привычки, мысленно делал это, сжигал, как говорится, все мосты, махал шашкой, поэтому считал уже дело решенным, но вот мясистая физиономия тещи снова приближалась, настигала, заглядывала в глаза и обнюхивала, а Сизиф даже не успевал овладевать собой, он снова сжимал ягодицы, напрягал скулы и кулаки.

Матушка его супруги была женщиной настолько же энергичной, насколько и полнотелой. Похожая на большую вскипевшую кастрюлю, она бодро побрякивала головой, словно крышкой, так же вспенивалась и без конца бренчала, пузырилась, плевалась и дребезжала, раскачивая своими крутыми, почти эмалированными (так сильно они блестели) боками. В детстве какие-то жестокие люди – судя по всему, родители – назвали ее слишком уж непривычным для русского слуха ветхозаветным именем «Эбигейль». Особенно странно это имя воспринималось, если учесть приложенное по наследству отчество «Федоровна». Эбигейль Федоровна сильно смахивала на чистокровную кустодиевскую купчиху, такую же пышную и мясистую, такую же румяную и сдобную, вечно упоенную, сытую: она настолько была похожа на кустодиевских дам, что даже чай пила из блюдечка – но мало ей было и этого сходства, у Эбигейль Федоровны, как назло, имелся в хозяйстве даже настоящий самовар (электрочайников она не признавала по религиозным убеждениям); эта вечно взмыленная и распаренная, не то с самовара, не то с водочки туша сильно нервировала Сизифа. В сердцах Сизиф иногда называл свою тещу «толстая сука», «Ебигелевна» или «Эбигайло» с эмоциональным, усиленным ударением на «О». Впрочем, сам Сизиф не понаслышке знал, что значит: непривычное имя – поэтому особенно на «Ебигелевну» не напирал, стараясь из деликатности несколько смягчать произношение и слишком уж не окать.

– Здравствуйте, Эбигейль Федоровна. Мы по вам очень скучали.

– Привет, мамасик.

Теща-поросенок помельтешила перед глазами, что-то потрогала, что-то понюхала и облобызала, что-то бегло оценила на глаз – смертоносным вихрем пронеслась перед Сизифом, Леной и малышом, какими-то молниеносными, но очень влажными, пахучими вращениями, потом как-то резко остепенилась, поправила резинку от трусов, подтянув свои «апокалипсические рейтузы», как их называл Сизиф, и шагнула к соседнему ряду сидений, подняла подлокотник кресла, а затем благополучно приземлила свою пышную фигуру. Тяжело выдохнула, как будто только что опорожнила кишечник, отерла лоб белым платочком и поправила чуть съехавшую набок шляпку, после чего уставилась на супругов, часто хлопая своими поросячьими глазками. Сизиф сидел ближе к проходу, поэтому Лена наклонилась через него и что-то начала рассказывать матери – перед самым носом мужа, а тот в свою очередь смотрел то на волосистую макушку жены, то переводил глаза на Ебигелевну, делая вид, что тоже слушает, хотя на самом деле он отдалялся все дальше, терял опору-связь с реальностью. Теща то охала, то прыскала визгливым хохотом; Эбигайло то сентиментально покачивалось в разные стороны, как деревенская плакальщица, то с вдохновением рвалось вперед, спешило рассказать, воодушевлялось, возмущалось, негодовало – женщина все склонялась-склонялась к своей дочери, все больше перегораживая проход вагона – Сизиф осязал двух этих дам, которые все больше наваливались на него, сдавливали, терзали его личное пространство – минутами ему казалось, что они лягут на него и раздавят – резкий запах Ебигелевных духов ошпаривал глаза и ноздри, как яблочный уксус, а черная шляпка-крышка мелькала перед носом. Эбигейль Федоровна что-то с презрением оценивала, поводила плечами, потом громко «харила» на все тридцать два зуба, шлепала себя по колену (Сизиф знал, что в минуты этих эмоциональных шлепков по колену, она кричала «Ти его мать!», однако сейчас он настолько отстранился, что ничего не слышал – и все бы хорошо, вот только запах – этот чудовищный тещин запах, эта волосатая макушка жены, эти дурацкие искусственные ресницы с обеих сторон (страшные помазочки «толстой суки» и аккуратные за три мои кровные тысячи-кровинушки рублей – у жены); Лена уже совсем перекинулась через Сизифа так, как будто хотела облизать лицо матери, используя мужа, как подмостки для своего эмоционального таинства, да и эта шляпка настолько сильно раздражала Сизифа, что он хотел выйти из поезда, срочно и немедля, может быть, даже выпрыгнуть на ходу, только бы убежать, отдалиться и забыть-забыть все эти инородные запахи и предметы, эти куски мяса, которые оккупировали его жизнь, безнадежно поработили и теперь мучают его, мучают, мучают – где здесь стопкран, Господи? Это не МЦК, а какой-то заколдованный круг, гребанный лимб – волосатая бородавка Ебигелевны становилась все ближе и отчетливее, Сизиф мог разглядеть ее кремнистую, шероховатую поверхность, он мог различить седой волосок, торчащий из этой бородавки, Сизиф видел волосатые ноздри тещи-поросенка, а полы ее шляпки уже угрожали его зрению – Лена не уступала матери, она так сильно навалилась на мужа, что Сизифу казалось: он не человек, а паркет, на котором бьют чечетку две осатанелые курицы в сапогах – Сизиф не понимал, как это курицы могут быть в сапогах, но все же отчетливо чувствовал, что эти две осатанелые курицы были именно в сапогах – высоких и хромовых, с подковой, как у НКВД-шников, и вот они прыгают по его голове – по паркету – они кудахчут что-то нечленораздельное, потеют и обрушивают на Сизифа пернатый запах своих взмокших бройлерных сучьих тел, и все знай себе молотят-молотят его тяжелыми хромовыми сапожищами).

– Лена, а сколько времени?

Теща вдруг оборвала свою оживленную беседу-совокупление, и вместе с дочкой, как по команде, посмотрела на Сизифа, задавшего этот странный, такой неуместный, а главное, неделикатно перебивший их излияния вопрос.

– Посмотри сам, Сизя, откуда я знаю? Видишь, мы с мамуткой говорим.

Сизиф был стоек и выдержан, когда его благоверная называла Эбигайло «мамасиком» или «мамусей», но, когда Лена обращалась к Ебигелевне «мамутка» – Сизифу особенно сильно хотелось выйти на станции, спрыгнуть с платформы и положить голову на рельсы – в общем, повторить судьбу Пиноккио-самоубийцы из рекламного ролика.

Инцест – дело семейное…

– Тогда ты не могла бы так не наваливаться на меня, я даже телефон из кармана достать не могу… И посмотри, как там Ванюша, а то он что-то затих.

– Да он спит просто…

Лена отодвинулась, вездесущая Ебигелевна тоже сразу вдруг откатилась к своему креслу, как пупырчатый баскетбольный мячик-прыгунок, похожий на вертлявое поросячье брюшко. Сизиф сделал глубокий вдох, затем выдохнул, прислушался к себе: артериальное давление повышенное, пульс, наверное, где-то 115 ударов в минуту. Температура в вагоне 26 °C (зеленые цифры на экране для особо пытливых). Температура тела нормальная. Легкое состояние шока и метафизическая обезвоженность (обезбоженность?).