Платон различает царя и тирана лишь на словах, не на деле – то есть не в логосе, тем самым оказываясь совсем не на уровне своей философии и своих требований к философу (который, напомним, не только ненавидит ложь, но и должен по истине различать то, что по мнению кажется слитным). Его органическое недоверие к народу и боязнь исторических перемен сделали его слепым к слабому месту его теории, в котором попросту нет механизма, нет инстанции для различения лучшего – царя – и худшего – тирана (т. е. мы можем их различить, философствуя на досуге о лучшем государственном устроении; но как только дело доходит до дела и нам – здесь и сейчас, в нашей истории – предстоит отличить тираническое правление от царского, Платон нас лишает какого бы то ни было инструмента для этого; таким образом, изнутри государства различия между царем и тираном мы не видим – нам и не надо, мы просто рабы чужой воли). И если продолжить любимую платоновскую аналогию между большим и малым организмом, то из неразличения в людях получается неразличение в государствах: самое лучшее государство может у нас оказаться самым худшим, и никто в нем не сможет этому ничего противопоставить.

Выходит, задача не выполнена: собравшись, чтобы найти наилучшее государственное устроение, т. е. отличить наилучшее от более худшего и самого худшего, участники диалога, одурманенные социальными фобиями своего автора-кукловода, пришли к невозможности отличить одно от другого, к тому же с щепоткой лжи – ведь эта невозможность с радостью выдается за найденный и готовый ответ. Согласившись обманывать других, Платон в итоге обманул себя сам. Поэтому приходится согласиться с Карлом Поппером: вряд ли Платон был плохим человеком, но там, где он отказывался от строгой мысли в угоду своим социальным пристрастиям, он становился как минимум плохим мыслителем. Делая ставку на мудрого царя, он получает в итоге отвратительного тирана: «Каким памятником человеческому ничтожеству является идея правителя-философа! Какой контраст она составляет с простотой и человечностью Сократа, предостерегавшего политика против опасности ослепления собственной властью, совершенством и мудростью и пытавшегося научить его самому важному, а именно тому, что все мы – хрупкие люди. Какое падение – от сократовского мира иронии, разума и частности к платоновскому царству вождей, магическими силами возвышаемых над обычными людьми, хотя и не настолько высоко, чтобы уберечь их от использования лжи или от постыдной сделки шамана – в обмен на власть над своими товарищами поведать им магические рецепты приумножения скота»[17].

В итоге история отомстила своему ненавистнику – худшие тоталитарные режимы обязательно повторяли структуру органически-геометрического, полицейского и платонического идеала, пятная Платона и выставляя его своим соучастником. В каком-то смысле это несправедливо. Но что такое справедливость? Платон на этот вопрос не ответил.

2018

[С о к р а т]. Вчера я ходил в Пирей вместе с Главконом, сыном Аристона, помолиться богине, а кроме того, мне хотелось посмотреть, каким образом справят там ее праздник, ведь делается это теперь впервые. Прекрасно было, по-моему, торжественное шествие местных жителей, однако не менее удачным оказалось и шествие фракийцев[18]. Мы помолились, насмотрелись и пошли обратно в город.

Увидев издали, что мы отправились домой, Полемарх, сын Кефала, велел своему слуге догнать нас и попросить, чтобы мы его подождали. Слуга, тронув меня сзади за плащ, сказал:

– Полемарх просит вас подождать его.

Я обернулся и спросил, где же он.

– А вон он идет сюда, вы уж, пожалуйста, подождите.

– Пожалуйста, мы подождем, – сказал Главкон.

Немного погодя подошел и Полемарх, а с ним Адимант, брат Главкона, и Никерат, сын Никия, и еще кое-кто, вероятно, с торжественного шествия. Полемарх сказал:

– Мне кажется, Сократ, вы спешите вернуться в город.

– Твое предположение не лишено истины, – сказал я.

– А разве ты не видишь, сколько нас здесь?

– Как же не видеть!

– Так вам придется либо одолеть всех нас, либо остаться здесь.

– А разве нет еще и такого выхода: убедить вас, что надо нас отпустить?

– Как же можно убедить тех, кто и слушать-то не станет? – Никак, – сказал Главкон.

– Вот вы и считайте, что мы вас не станем слушать. Адимант добавил:

– Неужели вы не знаете, что под вечер будет конный пробег с факелами[19] в честь богини?

– Конный? – спросил я. – Это нечто новое. Будут передавать из рук в руки факелы при конных ристаниях? Так я тебя понял?

– Да, так, – сказал Полемарх, – и вдобавок будут справляться ночные торжества, а их стоит посмотреть. После ужина мы пойдем смотреть празднество, и здесь можно будет встретить много молодых людей и побеседовать с ними. Пожалуйста, останьтесь, не раздумывайте. Главкон отвечал:

– Видно, приходится остаться.

– Раз уж ты согласен, – сказал я, – то мы так и поступим.

Мы пошли к Полемарху в его дом и застали там Лисия и Евтидема, его братьев, а также халкедонца Фрасимаха, пэанийца Хармантида и Клитофонта, сына Аристонима. Дома был и отец Полемарха Кефал – он мне показался очень постаревшим: прошло ведь немало времени с тех пор, как я его видел. Он сидел на подушке в кресле, с венком на голове[20], так как только что совершал жертвоприношение во внутреннем дворике дома. Мы уселись возле него – там кругом были разные кресла.

Чуть только Кефал меня увидел, он приветствовал меня такими словами:

– Ты, Сократ, не частый гость у нас в Пирее. Это напрасно. Будь я еще в силах с прежней легкостью выбираться в город, тебе совсем не понадобилось бы ходить сюда – мы бы сами посещали тебя там; но теперь ты должен почаще бывать здесь: уверяю тебя, что насколько во мне угасли всякие удовольствия, связанные с телом, настолько же возросла потребность в беседах и удовольствии от них.

Не уклоняйся же от общения с этими молодыми людьми и посещай нас, мы ведь с тобой друзья и близкие знакомые.

– Право же, Кефал, – сказал я, – мне приятно беседовать с людьми преклонных лет. Они уже опередили нас на том пути, который, быть может, придется пройти и нам, так что, мне кажется, нам надо у них расспросить, каков этот путь – тернист ли он и тягостен или удобен и легок[21]. Особенно от тебя, раз уж ты в таких летах, когда стоишь, по словам поэтов, на пороге старости[22], мне хотелось бы узнать, в тягость ли тебе кажется жизнь, или ты скажешь иначе?

– Тебе, Сократ, – отвечал Кефал, – я, клянусь Зевсом, скажу так, как мне кажется. Часто сходимся мы вместе, люди примерно тех же лет, что и я, оправдывая старинную поговорку[23]. И вот, когда мы соберемся, большинство из нас с сокрушением вспоминает вожделенные удовольствия юности – любовные утехи, попойки, пирушки и тому подобное – и брюзжит, словно теперь это для нас великое лишение: вот тогда была жизнь, а это разве жизнь! А некоторые старики жалуются на родственников, помыкающих ими, и тянут все ту же песню, что старость причиняет им множество бед. А по мне, Сократ, они напрасно ее винят: если бы она была причиной, то я испытывал бы то же самое, раз уж я состарился, да и все прочие, кто мне ровесник. Между тем я не раз встречал стариков, у которых все это не так; например, поэту Софоклу был при мне задан такой вопрос:

«Как ты, Софокл, насчет любовных утех? Можешь ли ты еще иметь дело с женщиной?» – «Помолчал бы ты, право, – отвечал тот, – я с величайшей радостью ушел от этого, как уходят от яростного и лютого повелителя».