— Это ещё неизвестно, захочу ли я тебе заплатить. — Дрожащими руками Джуит закуривает сигарету и отпивает из бокала. — Если меня арестуют и будут допрашивать, Лэрри тоже пострадает. Или тебе всё равно? Тебе же всё равно, правда?

Долан пожимает плечами.

— Я же сказал, он просто ребёнок Его ни в чём обвинять не станут. Он-то выкрутится. А ты, мистер Джуит, не выкрутишься. Тебя посадят в тюрьму.

Он берёт со стола бумаги, откидывается в кресле и якобы изучает их.

— Такие люди, как ты, мало что знают о тюрьмах, — говорит он, не глядя на Джуита. — Но, поверь мне на слово, там не любят растлителей малолетних.

— Я не растлитель малолетних, — говорит Джуит.

Долан вздёргивает брови и смотрит на него поверх бумаг, которые на свету кажутся ослепительно белыми. Он говорит:

— Даже боюсь представить, с каким лицом ты оттуда выйдешь. Хотя какая разница? Вряд ли тебя после этого будут снимать в кино.

— Шерри Ли знает?

Долан фыркает.

— Если б она узнала, она бы тут же с визгом помчалась к копам. Ты её знаешь. Короче говоря, тебе придётся забрать деньги, которые ты выплачиваешь в рассрочку.

Он бросает бумаги на стол и берёт чековую книжку.

— Всё это аннулируешь. Если отдаёшь мне все деньги — никто, кроме нас двоих, ничего не узнает. Так будет справедливее, правда?

— Но это ставит нас в ужасное положение, — говорит Лиз Пфеффер.

Она моет тарелки на кухне в квартире над пекарней. Молодой Джо, бледный и ошарашенный, снимает белый передник и высокий белый колпак. Его руки по локоть в муке. Рядом с ними стоит Джуит. Питер-Пол и девочка, похожая на Фрэнсис Ласк, в школе.

— Как мы им только не обещали, — говорит Лиз Пфеффер.

До этого Джуит даже не подозревал о её существовании. Безусловно, думал он, у ребят есть мать, но почему-то он решил, что их родители в разводе. Он никогда не видел её в магазине. Молодой Джо никогда не упоминал о ней. Ни он, ни дети. Однако, вот она, невысокая, полненькая, курносая, белокурая. Её волосы подвязаны косынкой. Во фланелевой рубашке и джинсах она выглядит так, как и подобает выглядеть владелице ранчо к северу от их города.

— Мы обещали детям, и мы обещали Фергюссонам. — Она всплеснула покрытыми пеной руками. — Мне трудно в это поверить. Как вы могли так поступить с нами?

— Поверьте, мне очень жаль.

Джуит разводит руками. Он лжёт. Но это необходимо. Он может ничего не объяснять, так как имеет полное право расторгнуть сделку. Однако причина, по которой он это делает, столь омерзительна, что в глубине души ему хочется придумать какое-нибудь объяснение.

— Я тоже разочарован. Я мечтал о пекарне не меньше, чем вы о ранчо. Мечта почти что сбылась. Но больше такой возможности не будет — по крайней мере, у меня. А у вас ещё всё наладится. Вы ведь молоды.

— Может, не всё так уж плохо, — говорит Молодой Джо. — Может быть, вам удастся сняться ещё в каком-нибудь сериале, и вы снова будете на ногах.

— Ну ещё бы.

Лиз выдёргивает затычку из раковины.

— А мы так тут навсегда и останемся.

Она раздражённо вытирает руки.

— Господи, как же меня тошнит от этой дыры! Как я её ненавижу!

— Не бери близко к сердцу.

— Молодой Джо пытается обнять её за талию. Она вырывается, идёт к окну и смотрит на кирпичную стену дома на другой стороне аллеи, освещённой лучами утреннего солнца.

— Лиз, у человека своё горе. У него умирает сестра. Больничные счета вытягивают у него много денег. Он потерял работу. А у нас тут процветающий бизнес, мы здоровы, наши дети здоровы. У нас всё хорошо.

— Почему ты не стал проповедником, Джо? — огрызается она и выходит из кухни, хлопая за собой дверью.

Джуит провожает её подавленным взглядом и говорит Молодому Джо:

— Разумеется, серьёзные деньги остаются у вас — те десять тысяч, которые я передал вам, когда мы договаривались.

— Спасибо.

Молодой Джо вздыхает, качает головой и снимает с вешалки прорезиненный плащ. Это новый плащ — наверное, он был куплен для ранчо. Джо мрачно запахнулся в него.

— Пойдёмте, — говорит он, — пойдёмте к юристам и закроем наши дела.

ДЕКАБРЬ

Дом на Деодар-стрит молчит. Он привёз сюда телефон, магнитофон и проигрыватель. Но не включил их в сеть. Даже не размотал шнуры. Они стоят на полу в гостиной, где Джуит сидит в красном кожаном кресле и пьёт. Тусклый свет лампы поигрывает бликами на их стеклянных и металлических деталях. Вокруг громоздятся коробки с его книгами и кассетами. Настроения слушать музыку у него нет. Медленно тикают старые часы. По кровле и ставням тихо барабанит дождь.

Сьюзан умерла. Ещё до полудня, до его приезда в больницу, её мозг затопило обширное кровоизлияние. «Тойота» прогибалась под тяжестью его имущества, с которым он никогда не смог бы расстаться. То, что он приехал позже, значения не имело. До этого Сьюзан несколько дней находилась в коме. Я имела полное право здесь находиться. Как и все остальные. Теперь его смех эхом разносится в пустом доме. Он смеётся, чтобы не заплакать. Что толку в таком открытии, если это право будет вот-вот отобрано. Бедная Сьюзан. Какая жизнь.

Он быстро поднимается на ноги. Если он позволит себе заплакать, то заплачет, как плакал ребёнком — эта дикая буря горечи разобьёт и опустошит его, оставит синяки под глазами на несколько дней. Когда такие приступы охватывали его, он никогда не знал, откуда они идут, и что именно ввергает его в столь безутешный траур. Возможно, в молодости мы вспоминаем свои предыдущие жизни и оплакиваем то, что ждёт нас в жизни теперешней. Прогнившая теология. Он допивает бокал и идёт к себе в комнату, чтобы вытащить из коробок, которые он сложил на кровать, свою одежду. Кое-какие вещи он гладит и вешает в шкаф, где всё ещё сохраняется камфорный запах тех розовых, пропитанных репеллентом декоративных подушек, которые он пытался продать, обивая пороги соседей во время Великой Депрессии. В пустые ящики комода он складывает нижнее бельё, носки, свитера.

Верхние ящики, проложенные пожелтевшей бумагой, хранят слабый лавандовый аромат. Нижние проложены газетами. Он смотрит на дату. Пятьдесят седьмой год. Год смерти Элис Джуит. Ей было шестьдесят два, как и Сьюзан. Просто мы семья недолгожителей. И зачем это Элис понадобилось перестилать ящики в комоде? С тех пор, как началась война, они виделись с нею только один раз — на похоронах Эндрю Джуита, мужа и отца. Неужели она думала, что после его смерти Оливер вернётся? Он удивлён и тронут. Ему казалось, что в её сердце было место лишь одному мужчине. Он грустно улыбается, глядя на тусклую лампочку под потолком. Ему казалось, что он сюда не вернётся. Странно — обеих женщин убил один и тот же недуг. А отец умер от чего-то другого.

Джуит задвигает последний ящик, складывает картонные коробки одну в другую, выносит их на переднее крыльцо и выбрасывает. Он стоит в темноте, слушая звуки дождя, который дышит ему в лицо холодом. Он так и не открыл водостоки. Он слышит, как вода стекает по бесконечным ступеням. Эти ступени убили его отца. Теперь, когда он вернулся сюда, и больше податься ему некуда, они, должно быть, убьют и его. В том же возрасте. Он закуривает сигарету и вспоминает о всех тех лестницах, которые были в его жизни.

Эти сорок цементных ступеней, покрытые хвоей. Четыре лестничных пролёта, пропахшие кислой капустой, что вели в комнату в Верхнем Вестсайде, в Манхэттене. Солнечная наружная лестница в доме на пляже, где они жили с Ритой. Узкая лестница, что вела в комнату с белыми стенами и видом на море в Венеции, где он жил в одиночестве в шестидесятых, среди странных заблудших молодчиков. То были жуткие времена. Ступеньки есть даже в уютном Мар Виста. Всю жизнь ему приходилось долго карабкаться туда, где он мог бы преклонить голову. Чтобы это могло значить? «Не значит ничего», — доносится из далёкой памяти его собственный голос, произносящий реплику Макбета. Он выбрасывает окурок в дождливую темноту и входит обратно в дом.