– Если вы захотите развесить свои вещи.

Предложение выпить чашку кофе, на которое я отвечаю «Да, пожалуйста».

Покачивание головы со словами «Нет, не беспокойтесь об этом сейчас», когда я предлагаю заплатить за мое недельное пребывание.

– Для этого у нас еще будет время, Алиса, – бросает Ной через плечо и уходит готовить мне кофе. Я тяжело опускаюсь на край своей новой кровати, Франклин у моих ног. Семь ночей и минус половина денег, что у меня имеются. И все же тот же самый смех, который ощущается как прохладная вода в жаркий день, снова рвется из моей груди.

– С тобой все будет в порядке, Алиса Ли, – говорю я вслух полотенцам, вешалкам и собаке шоколадного цвета. В тот момент мне было так приятно в это верить.

У Руби Джонс все было не так гладко.

Для начала, ее тело никак не может совладать со временем. Она пробыла в Нью-Йорке несколько часов, но чувствует себя настолько дезориентированной, что ей кажется, будто она провела тут дни – или, наоборот, считаные минуты. Когда она открыла дверь в свою квартиру-студию, ей ничего так не хотелось, как забраться прямо под одеяло широкой низкой кровати, стоявшей всего в шаге от дверного косяка. Но было еще слишком рано, так что она надела теплое пальто и отважилась пройти один квартал до Бродвея, в надежде размять ноющие ноги. Измученная столь длительным путешествием, Руби изо всех сил пытается смотреть на бесконечные строительные леса, магазины и трещины на тротуарах, а также на идущих слишком быстро и говорящих слишком громко людей как на что-то захватывающее, а не как на реквизит или массовку на съемочной площадке. Оказавшись где-то между реальностью и бредом, она, потерянная и замерзшая, бродит взад и вперед по улице, пока не покупает кусок пиццы с сыром за 1,27 доллара и бутылку «Серого Гуся»[8] за 59 долларов, чтобы отметить приезд. Забрав первый нью-йоркский ужин в свою комнату, Руби сидит, скрестив ноги, посреди низкой кровати, слизывая жир с пальцев и попивая водку прямо из бутылки.

Увидев себя в зеркале, стоящем напротив кровати, Руби не может удержаться от смешка и прижимает руку ко рту, чтобы заглушить звук.

У женщины в зеркале волосы почти такие же жирные, как кусок пиццы, покрасневшие щеки и губы, которые начинают трескаться. Какое неблагородное начало ее приключения, признает она, ущипнув себя за дряблую, синеватую кожу, собравшуюся под глазами. Руби прикидывает, насколько она все-таки устала, прежде чем снова приложиться к бутылке.

Это так волнующе, Руби! Какой потрясающий план! Боже, ты такая храбрая!

После того как она объявила о своем намерении переехать в Нью-Йорк на шесть месяцев, все, казалось, говорили с ней только восклицаниями. Было что-то особенное в том, что она делала – бросала свою работу, раздавала большую часть мебели и одежды, укладывала всю свою жизнь в два чемодана цвета «синий металлик». Похоже, это вдохновляло людей, заставляло их устремлять взгляды за горизонт и вырывало тихие признания, куда бы она ни пошла. Я всегда хотел… Хотел бы я… Может быть, однажды я…

Какое-то время Руби была посвящена в целый мир тайных желаний, которыми с ней без приглашения делились как друзья, так и незнакомцы. Теперь, с водкой на губах и слегка покачивающейся комнатой вокруг, Руби кажется странным думать обо всех этих людях, живущих где-то там, в Мельбурне, в котором уже наступило завтра. Из-за своего нового часового пояса она теперь будет постоянно жить позади них, гоняясь за часами, уже отсчитываемыми в Австралии, хотя люди, что остались там, предполагают, будто это она их опережает. Ведь она сама решила взять творческий отпуск, чтобы жить в Нью-Йорке, просто потому, что может себе это позволить. С таким же успехом она могла бы сказать людям, что летит на Луну.

– Так я храбрая или все же сумасшедшая? – спрашивает она бутылку водки, комнату и свое туманное отражение в зеркале. Так и не получив достойного ответа, Руби проваливается в сон.

На часах два часа ночи, это ее первое утро в Нью-Йорке, и Руби совершенно и окончательно проснулась. Простыни насквозь промокли от пота. Когда Руби встает, чтобы отправиться в ванную, ее тянет вперед, словно ее тело хочет находиться не здесь, а где-то еще. Где-то еще. Если говорить откровенно, то ее настоящее местоположение настолько «где-то-ещеистее», что дальше просто не бывает. Здесь, в этом городе, проживает… сколько? Восемь миллионов? Девять? Неважно, учитывая, что из этого числа она знает только двух человек: бывших коллег, которые пожелали с ней увидеться. В ближайшее время, Руби. Как только ты устроишься.

«Что ж, – думает она. – Вот и я!» Она уже устроилась, но совсем не чувствует себя храброй.

Что бы подумали об этом признании те друзья и незнакомцы, оставшиеся в Мельбурне?

Все еще пошатываясь, Руби возвращается из ванной и садится на край кровати как раз в тот момент, когда за окном начинает завывать сирена. Знакомый звук, раздающийся в темноте, но все же он чем-то отличается от сирен «скорой помощи», которые она привыкла слышать дома. Возможно, более меланхоличный. Почему-то – теперь Руби подходит к окну, смотрит вниз на пустую улицу – эта нью-йоркская сирена кажется ей уже свыкшейся с безысходностью, уставшей от чрезмерного использования, словно все худшее, что могло случиться, уже произошло. Еще одно бредовое размышление, придание чего-то поэтичного совершенно обычной вещи, но под этим скрывается что-то еще. Новый вид одиночества – скоро Руби поймает себя на том, что разговаривает с предметами, как с людьми, ведет беседы со своей расческой, бутылками из-под водки и подушками на кровати, просто чтобы сказать хоть что-нибудь. В эти первые, ранние часы Руби будто бы предчувствует надвигающуюся изоляцию, грядущие дни, когда ей не с кем будет поговорить, если только не потребуется повторить свой заказ на завтрак или поблагодарить незнакомцев за то, что придержали для нее дверь.

В это первое одинокое утро, когда Руби отвернется от окна, прикрывая жалюзи груды черных мешков для мусора, похожие на джунгли строительные леса и припаркованные внизу машины, Руби признает, что больше не сможет уснуть. Вместо этого она аккуратно распаковывает свои чемоданы, развешивает платья и жакеты, раскладывает обувь. Когда с этим покончено, пустые чемоданы остаются у двери, а она составляет список вещей, которые могли бы сделать эту комнату с чистым бельем и отдельной ванной комнатой более похожей на дом. Стакан для водки. Свеча. Посуда для микроволновой печи, что стоит в углу, и ваза для свежих цветов. Маленькие, но дорогие сердцу вещи, безделушки, способные напомнить ей, что теперь она живет здесь. Здесь. В десяти тысячах миль[9] от Мельбурна.

В десяти тысячах миль от него.

Нам обеим пришлось уехать. И, возможно, Руби, сражающаяся с похмельем от водки, разницей в часовых поясах и серым светом раннего утра, права.

Может быть, люди, которые кажутся храбрыми, просто делают то, что должны. Тогда собрать вещи и в корне поменять свою жизнь – не храбрость, а отсутствие другого выхода и внезапное осознание того, что вам, вероятно, больше нечего терять.

Возможно, я крепко сплю этим утром, пока она составляет свои списки и удивляется своим же безумным мыслям. Но не заблуждайтесь. Пусть мы и приехали из разных мест, но, когда речь заходит о том, как мы оказались здесь, в Нью-Йорке, у нас с Руби Джонс находится много общего.

Что ж, расскажу вам о моей первой неделе в Нью-Йорке.

Я будто бы живу внутри одного из старых воскресных киномюзиклов, которые настолько яркие и жизнерадостные, что ты не можешь оторваться, даже если совсем не хочешь их смотреть. Даже когда идет дождь, а здесь он идет часто, серость не давит сверху, по крайней мере, на меня. Иногда, прогуливаясь по Мидтауну, я останавливаюсь посреди улицы, всего на секунду, чтобы взглянуть на сверкающий Крайслер-билдинг[10], готовый вспорхнуть в небо со своего насеста на Лексингтон-авеню. Мне это здание кажется таким же прекрасным, словно королева красоты из шестидесятых, вся в серебряных блестках, с лентой и короной. Я всегда машу ей рукой, незаметно, хотя не думаю, что на меня хоть кто-то обратит внимание, а потом перехожу улицу, чтобы не оказаться под колесами сигналящего желтого такси или автобуса, чей маршрут проходит через весь город.