Теперь я знаю об этом, а еще о верхней и нижней частях города, а также о том, что Бродвей течет по Нью-Йорку, словно река. Я познакомилась с районами и кварталами, поняла, какой стороны тротуара держаться. Я даже больше не боюсь тех странных дверей, что ведут в подвалы, наполненные цветами, фруктами и другими всевозможными вещами. Так много того, чего никогда не встречалось в тех маленьких городках, где я провела детство, теперь обрело смысл, будто приехавшая сюда неделю назад девушка прожила в этом городе год.
Есть так много мест, которые мне еще предстоит увидеть, я составляю совершенно новые маршруты, но пока достаточно помахать Крайслер-билдинг и пройти квартал за кварталом, фотографируя каждую новую вещь, с которой я сталкиваюсь. Я люблю смотреть на город через объектив камеры; все меняется, когда ты сам становишься наблюдателем. Должно быть, это понимали и мой отец, и мистер Джексон. Спокойный контроль, который вы чувствуете, когда приближаете, фокусируете, щелкаете. Возможно, у моей матери все сложилось бы по-другому – возможно, у меня все сложилось бы по-другому, – если бы она тоже находилась по другую сторону камеры. В моменты, когда я позволяю себе думать о ней, я хочу показать ей, что запечатлела в этом городе, который она так любила, но слишком быстро покинула.
Я не знаю, хороши ли мои снимки. Старая Leica не похожа ни на одну камеру, которой я пользовалась раньше. Я все еще учусь одновременно держать ее и двигать рычаг фокусировки большим пальцем, а также неподвижно удерживать маленький корпус другой рукой. Объектив крошечный; сначала через такое маленькое окошко я ничего не могла разглядеть, но через неделю, кажется, освоилась. Это все равно что начать видеть вещи не так, как делал всю жизнь. Когда вы регулируете диафрагму[11], сужаете отверстие объектива, в фокус попадают фоновые объекты. Как будто ты приближаешь, притягиваешь к себе весь мир. Ничто больше не кажется таким далеким.
По большей части я должна благодарить Ноя. Я действительно благодарю его. Каждую ночь, перед тем, как заснуть. Потому что теперь, когда мои первые семь дней истекли, он позволяет мне бесплатно жить в его квартире – «браунстоуне»[12], этот термин я тоже теперь знаю, – пока я не найду работу и не смогу платить сама. Так он выразился, когда предложил это за кофе и свежими рогаликами в середине первой недели. Я прямо тогда и сказала ему, что не хочу быть благотворительным проектом. Но я уже влюбилась в свою спальню, пианино и эркеры[13].
– Как вы вообще называете эти окна? – спросила я его, выглядывая вниз, на улицу. Я знала, что буду скучать по мокрому носу Франклина, которым он постоянно утыкается мне в руку. Кроме того, с самого начала было понятно, что с Ноем будет легко ужиться. Ему нравилось, когда я спрашивала, куда пойти и на что посмотреть в городе, хотя сам он не задавал вопросов. Тем не менее, за тем завтраком я немного рассказала ему о своей жизни.
– Я не хочу полагаться на вас, – сказала я. – Не после того, через что я прошла. Но я бы очень, очень хотела остаться здесь.
Решение нашлось: на дверце холодильника мы ведем бухгалтерскую книгу, подсчитываем, сколько дней я провела здесь. Каждое утро быстрым движением черных чернил на белом листе бумаги Ной делает новую пометку, так что у нас есть запись о том, как много я ему задолжала. По мере того как дни превращаются в недели, эти черные метки распространяются вдоль и поперек страницы, но я никогда не удосуживаюсь их сосчитать. Я ведь только в начале своего пути, и я смотрю на них как на плату за выживание.
Если добьюсь успеха здесь…
Вы знаете, сколько в мире песен о Нью-Йорке? Когда ты живешь здесь, улицы будто поют тебе серенаду. Помните, как я сказала, что не буду растрачивать свою независимость впустую? Если бы вы знали, через что я прошла. Даже не то, что я рассказала Ною, а то, что было до этого. И еще раньше. Что ж, вы бы поняли, почему на этот раз я отдала свое сердце месту, а не человеку.
Можете ли вы себе представить, чтобы место было похожим на человека? Что оно способно утешить вас, спеть вам или удивить вас. Место, где простой выход из метро может вызвать у вас те же мурашки, которые бегут у вас по шее прямо перед тем, как поцеловать кого-то? Когда я рассказала об этом Ною, когда сказала, что чувствую себя почти так, как если бы влюбилась в Нью-Йорк, он забавно улыбнулся и назвал меня Малышкой Джоан[14]. До сих пор не знаю, что это значит.
(По правде говоря, он говорит много вещей, которых я не понимаю.)
Но сейчас важнее другое: я счастлива. Всякий раз, когда моя тревога возвращается, я просто выхожу на улицу, неважно, который сейчас час, и брожу по улицам, проспектам и набережным, пока не успокоюсь. А еще Ной купил мне пару кроссовок. На пятый день я вернулась домой после долгой прогулки, а они лежали в коробке на кровати. Наклейка с ценой была соскоблена, так что осталась только часть – 97 центов. Фиолетовые, на толстой подошве, пахнущие резиной и краской, и такие новомодные. Все равно, что надеть на ноги будущее и все возможности, которые ждут меня впереди. По крайней мере, так я себя чувствовала. Я даже прослезилась, но не стала рассказывать об этом Ною. Я также не стала открыто благодарить его, потому что уже успела понять, – подобные церемонии ему не нравились. Я только создала долговую расписку, наклеив слово «Кроссовки» на дверцу холодильника, рядом с учетом неоплаченных дней.
Странно думать, что всего неделю назад у меня почти ничего не было: стремительно заканчивающаяся наличка, единственный рулон черно-белой пленки для моей камеры и туфли на тонкой подошве. Я все время вычитала потраченное и цеплялась за то, что еще осталось. Теперь же расчет изменился, жизнь захватила, наполнила меня. От счастья у меня кружится голова. Я живу в чужой квартире, в чужом городе, но и то, и другое дает мне надежду, что однажды я почувствую себя здесь как дома. Ной со своими долговыми записками и новыми кроссовками, – он даже без моих жалоб или намеков понял, что эти долгие прогулки причиняют боль моим ногам. И сам Нью-Йорк, с весенним дождем, словно благословением, сулящим очищение. Мой новый, но в то же время старый город, и его облик меняется, стоит только посмотреть налево, направо или вверх. Из всех узоров я предпочитаю идеальные линии проспектов. Сужение расстояния до чего-то, что вы можете увидеть, понять. Вчера, когда я отважилась отправиться дальше на юг, одна улица переходила в другую прямо у меня под ногами, без всякого предупреждения, так что, лишь немного уйдя влево, я впервые заблудилась. Мне не доставало уверенности проспектов верхней части города, открытости Колумбуса и Амстердама, поэтому я села на первый же поезд, идущий домой.
Дом.
Когда я выхожу на разведку, мимо меня проносится так много работников в белых кроссовках и костюмах-двойках. Они очень быстро ходят, но руки у них остаются почти неподвижными – так выглядят все люди, которые очень спешат. Мне не нравится, что они никогда не останавливаются и не оглядываются по сторонам. Им и в голову не приходит посмотреть налево, направо или вверх, чтобы увидеть город под другим углом.
Наблюдая за этими людьми каждый день, я клянусь, что, дожив до их возраста, не стану надевать сковывающую движения юбку-карандаш с кроссовками. Я не буду шагать быстрее, чем люди вокруг меня. Я научусь медленно и грациозно ходить на высоких каблуках или, кто знает, буду чувствовать себя комфортно, бродя по улицам в своих кроссовках. Тогда юбки-карандаши вообще будут ни к чему.
В первые семь дней я все еще думаю, что выбор будет за мной.
Всего в нескольких улицах от квартиры Ноя Руби едва может встать с постели. Словно в тот момент, когда отпала необходимость куда-то спешить – на работу, поздний завтрак с друзьями или сеансы физиотерапии два раза в неделю, – печаль навалилась на нее, напитав собой конечности и веки. Пока я слоняюсь по Манхэттену, вглядываясь в мир через свой объектив, она остается в своей комнате, час за часом разглядывая серый потолок. Она лежит, и у нее достаточно времени, чтобы обдумать свою жизнь. Неужели кризис среднего возраста настиг ее так рано? Или она просто слишком переутомилась? У нее легкая депрессия? Или же именно так чувствует себя лишенный надежды, полностью опустошенный человек?
