– И правда! – охнула миссис Тридден. – Другой!

– Никакой не другой!

Том Кармоди, который смотрит на банку во все глаза, и, несмотря на летний вечер, его начинает трясти.

Чарли, который бросает в сторону банки рассеянный взгляд и небрежно закуривает. У него все просто отлично – и в жизни, и в мыслях. В душе его царят мир и покой. Никто, кроме Тома Кармоди, не видит в банке того, чего там не было раньше. Все видят только то, что они хотят увидеть. И их мысли шуршат по комнате частым дождем:

«Это мой ребенок! Мой крохотный малыш!» – вопит мысль миссис Тридден.

«Кажись, мозг!» – думает старик.

За ним темнокожий парень хрустнет костяшками пальцев: «Это мамка наша с Бамбуковой средины!»

Какой-то рыбак посмотрит, поджав губы: «Медуза!»

«Котенок! Кыс-кыс-кыс! – с плеском упадет мысль в череп Джука. – Котенок!»

«И так далее, и тому подобное!» – гаркнет старая, вся покрытая морщинами, мысль старухи, – «ночь, болото, смерть, скользкие бледные морские твари!»

Они помолчали. Потом старик сказал:

– А все-таки, интересно – это он или она? Или так, не пойми чего?

Чарли удовлетворенно качнулся в своем кресле, помял в пальцах сигарету, поднес ее ко рту. И посмотрел на Тома Кармоди. Который уже больше никогда не будет усмехаться, стоя в дверях.

– Сдается мне, что мы никогда этого не узнаем, – сказал он, – да, что-то мне подсказывает. Что не узнаем. – Он усмехнулся.

Это была просто такая штука в банке – из тех, что передвижной цирк возит по маленьким городкам и показывает за деньги, разбив шатер где-нибудь на отшибе. Бледная гадость, которая плавает в спиртовом растворе и смотрит на тебя своими мертвыми глазками, но так ничего и не видит…

Небо уменьшили до моего размера и бросили его над озером Мичиган. Добавили туда несколько орущих детей с мячами, прыгающими по желтому песку, парочку чаек, ворчащую маму – и меня, который, пытается вырваться из мокрой волны, придя к выводу, что мир стал слишком мутным и водянистым.

Я выбежал на берег.

Мама вытерла меня пушистым полотенцем.

– Стой там и сушись, – сказала она.

Я стоял «там» – и смотрел, как солнце по очереди слизывает с моих рук водяные бусинки. И как мое тело заменяет их крупными мурашками.

– Ну и ветрище, – сказала мама, – надень свитер.

– Сейчас, только посмотрю на мурашки, – сказал я.

– Гарольд, – сказала мама.

Я надел свитер и стал смотреть, как волны поднимаются и обрушиваются на берег. Они не просто обрушивались. Они старались сделать это с особой зеленой грацией. Даже пьяный не смог бы рухнуть на песок так грациозно, как эти волны.

Был сентябрь. Самый его конец, когда уже совсем грустно, причем без всяких причин. И берег был такой огромный и пустынный, и на нем не больше шести человек. Даже дети не хотели больше гонять мяч. Этот ветер со своим свистом навевал на них тоску. Они просто сидели и смотрели, как по бескрайнему берегу гуляет осень.

Как один за другим заколачивают свежими досками киоски с хот-догами, запечатывая внутри горчичные, луковые и мясные запахи, которые радовали нас все лето. Как будто заколачивают гробы. Крышку за крышкой, дверь за дверью. А дальше прилетает ветер и ворошит песок. Он уже сдул все следы, оставленные миллионами ног в июле и в августе. Сейчас (в сентябре) здесь были только следы от моих теннисных туфель и от ног Дональда и Делаус Шабольд. В самом низу, у кромки воды.

Над тротуарами, как тюлевые занавески, взлетал песок. Карусель укрыли брезентом, и все лошадки застыли в воздухе на своих латунных шестах, продолжая скалить зубы и мчаться галопом. Теперь музыку им играл ветер, громко просвистывая мелодию сквозь брезент.

А я стоял «там». Все остальные сегодня в школе. А я – нет. И завтра утром я уже буду ехать на поезде – на запад, через Соединенные Штаты. Мы с мамой приехали сюда совсем на чуть-чуточку.

И здесь была такая пустынность, что в ней хотелось побыть одному.

– Мам, можно я побегаю по пляжу? – спросил я.

– Хорошо, только недолго, и не подходи к воде.

Я побежал. Ветер нес меня, под ногами взвивались вихри песка. Знаете, как это бывает: бежишь, раскинув руки, и чувствуешь, как ветер залетает в пальцы, и за тобой будто несется какая-то пелена. Как крылья.

Сидящая мама удалялась все дальше. А потом превратилась в коричневую точку – и я остался один.

Быть одному – это что-то совсем новое для двенадцатилетнего ребенка. Он привык, что вокруг всегда какие-нибудь люди. А один он может побыть только в своем воображении. Их обычно так много – реальных людей, указывающих детям, что и как делать, что приходится сбегать от них на пляж, хотя бы воображаемый. Чтобы побыть там одному в своем собственном мире, со своими крошечными ценностями.

Сейчас я был один по-настоящему.

Я зашел по пояс в воду, чтобы немного остудиться. Когда здесь были толпы людей, я не решался прийти на это место, посмотреть на него, заглянуть в воду. Тем более произнести вслух имя. Только сейчас…

Вода – как фокусник. Который распиливает тебя пополам. Кажется, как будто тебя разрезали пополам, и одна твоя часть, нижняя, сахарная, – тает и растворяется. Ты не можешь просто быть в прохладной воде, об тебя все время спотыкается грациозная волна, которая падает и превращается в белые кружева.

Я выкрикнул ее имя. Я позвал ее раз десять.

– Талли! Талли! Ну, Талли!

Так странно – когда тебе еще мало лет, ты прямо вот по-честному ждешь, что кто-то откликнется на твой зов. Тебе кажется, что все, о чем ты думаешь, может стать реальностью. И иногда это даже случается.

Я думал о Талли – девочке с тоненькими светлыми косичками, которая в мае прошлого года плавала в этой воде, и смеялась, и на ее маленькие двенадцатилетние плечи светило солнце. О том, как на ее месте вдруг стала просто гладкая вода, и в нее прыгнул спасатель, как кричала мама Талли, но Талли так и не вынырнула…

Спасатель пытался уговорить ее выйти обратно, но она не вышла. Когда он вернулся, в узловатых пальцах у него были только куски водорослей, а Талли исчезла. Она больше не будет сидеть напротив меня в школе, гонять мячики по мощеным улицам летними вечерами. Она ушла слишком далеко, и озеро не отпустит ее обратно.

И вот теперь, пустынной осенью, когда есть только огромное небо, и огромная вода, и страшно длинный пляж, я в последний раз зашел в воду, один.

Я звал ее по имени, снова и снова. Талли, ну же, Талли!

Ветер тихонько дул мне в уши – так же, как он дует в устья морских раковин, чтобы в них был шепот. Вода поднималась, обнимала мою грудь, спускалась к коленям… Тянула вверх-вниз, назад-вперед, засасывая в дно мои пятки.

– Талли! Вернись, Талли!

Мне было всего двенадцать. Но я понимаю, насколько сильно я любил ее. Это была любовь, которая выше всех телесных и моральных ценностей. Вроде той, что соединяет в неразлучный союз ветер, море и песок. В нее входило все – наши теплые долгие дни на пляже, и тихое жужжание школьных будней со всей их учебной болтовней, и долгие осенние дни прежних лет, когда я носил из школы домой ее книжки.

Талли!

Я выкрикнул ее имя в последний раз. Меня била дрожь. И эти капли на щеках – я не понял, откуда они там взялись. Брызги от волн не долетали так высоко.

Я вышел из воды на песок и стоял там еще примерно полчаса, надеясь отыскать хоть один промельк, хоть один знак, хоть маленький кусочек Талли на память. А потом опустился на коленки и стал строить замок из песка. Я лепил его очень старательно, так же, как мы их строили обычно с Талли. Но в этот раз на песке была только одна половина замка. Моя. Я встал и сказал:

– Талли, если ты меня слышишь, приходи и дострой остальное.

Я пошел к далекой точке, которая была мамой. В это время вода одну за другой размывала круглые стены песочного замка, постепенно превращая его в мокрый гладкий песок.

Я молча шел вдоль берега.