Чарли взмахнул поводьями, и лошадь рванула с места.

– Нет уж, будьте добры ко мне!

– А что скажет твоя жена?

– Да она отбивные из нас сделает!

Но Чарли вместе с повозкой уже скрылся за холмом. А мужички остались стоять, жуя языки и щурясь ему вслед. Даже Том Кармоди выругался сквозь зубы под своим навесом…

Вознося банку к себе на крыльцо, чтобы поставить ее на тронное место в гостиной, Чарли не сомневался, что с этого момента его лачуга станет дворцом. Не кто-нибудь, а действующий король висел теперь неподвижно в водах своего частного бассейна – торжественно поднятого и установленного на полку над тщедушным столом. Банка была единственным предметом, нарушающим серое однообразие, которое царило в этом мирке на краю болота.

– Что это у тебя там? – Драматическое сопрано Теди прервало поток его восхищения.

Она стояла в дверях спальни – худая, в линялом платье в бело-голубую клетку, с волосами, зачесанными за красноватые уши и собранными в бесцветный пучок. Глаза у нее были такие же полинявшие, как и ее платье.

– Ну и? – повторила она. – Что это?

– А на что похоже, по-твоему?

Теди сделала маленький шажок, и ее бедро качнулось вбок, словно маятник. Взгляд ее был прикован к банке, рот приоткрылся, обнажив кошачьи молочные зубы.

Там, в сыворотке, висела какая-то бледная мертвечина.

Теди бросила блекло-голубой взгляд сначала на Чарли, потом снова на банку, потом еще раз на Чарли и еще раз на банку, после чего покачнулась и схватилась за стену.

– На что… На тебя! – хрипло выкрикнула она и хлопнула дверью спальни.

Содержимое сосуда никак не отреагировало на этот удар. Чего нельзя сказать о Чарли. Тоскливо глядя ей вслед, он вытянулся так, что у него едва не свело шею, а его сердце заколотилось как бешеное.

Когда сердце немного улеглось, Чарли высказал все, что у него накипело, существу в банке:

– Работаешь, работаешь, бляха-муха, рвешь задницу весь год… А она забирает деньги и сбегает домой. Торчит там, у родителей, по три месяца. И я никак не могу ее удержать! Все потешаются надо мной – и она, и парни из магазина. А что я могу поделать, если у меня не получается ее удержать? Я пытался повлиять на нее. Да ведь ее ничем не проймешь. Сколько ни пытайся!

Содержимое банки философски промолчало, удержавшись от каких-либо советов.

– Чарли?

Кто-то стоял у входной двери. Вздрогнув, Чарли обернулся – и на его губах заиграла довольная ухмылка.

Это были парни из компашки у магазина.

– Э-э-э… Чарли, – сказали они, – мы тут подумали и пришли посмотреть, что у тебя там в банке.

Июль был теплым, за ним пришел август.

Впервые за много лет Чарли почувствовал себя счастливым. Так чувствует себя кукуруза, которая после долгой засухи наконец-то пошла в рост. По вечерам он радовался, как ребенок, заслышав первый шорох сапог по траве. Потом слышались звуки плевков – это мужики сплевывали в канаву, прежде чем ступить к нему на крыльцо. За плевками шел скрип ступенек под тяжестью грузных тел. И наконец – жалобный скрип всего дома, означавший, что кто-то навалился плечом на косяк и сейчас спросит, наскоро вытирая рот волосатой рукой:

– К вам можно?

И тогда Чарли с нарочитой небрежностью пригласит прибывших войти. Проходите, мол, стульев хватит на всех, а если нет, так у нас есть ящики из-под мыла, да можно и на ковер присесть. К тому времени, когда вечер наполняется стрекотом кузнечиков (который они производят трением своих ножек) и ором лягушек (которые, когда поют, раздувают горло и похожи на дамочек с зобом), комната уже бывает набита людьми со всей окрестной низины.

Поначалу никто не разговаривает. Первые полчаса вечера народ еще продолжает приходить и занимать места. Обычно это время уходило у них на тщательное скручивание сигарет. Аккуратно закладывая табак в бороздки коричневой бумаги, набивая и утрамбовывая, они как будто набивали, утрамбовывали и крутили между пальцев все свои мысли, страхи и недоумения по поводу предстоящего вечера. Табак давал им время, чтобы подумать. Было прямо видно, как внутри, у них за глазами, работает мозг, пока быстрые пальцы делают самокрутки.

Это было что-то вроде доморощенного церковного схода. Все пришли – и просто сидят, прислонившись к оштукатуренным стенам, и то один, то другой с благоговейным трепетом посматривают на банку на полке.

Нет, не открыто, не в упор. Это было бы непочтительно. Так, украдкой, невзначай. Ну, как будто они просто осматривают комнату. Всякого старья же тут полно – мало ли на что упадет взгляд.

Ну, и понятно, чисто случайно все взгляды падают на одно и то же место. Проходит совсем немного времени, и уже все глаза в комнате прикованы к этому месту – как булавки, которые кто-то воткнул в некую воображаемую подушечку для булавок. И в полной тишине кто-нибудь сосет кукурузный початок. А если дети, не дай бог, возьмутся топать босыми ногами по крыльцу – так на них тут же шикнет чей-нибудь женский голос: «А ну, кыш отсюда, мелюзга! Кыш!» И босые ноги с булькающим смехом убегут пугать лягушек.

Чарли (конечно же) сидел впереди всех и чинно покачивался в кресле-качалке с клетчатой подушкой под костлявым задом, наслаждаясь славой и ростом себя в собственных глазах, которые пришли к нему с приобретением банки.

Теди же толкалась в дальнем конце комнаты вместе с другими женами, которые сбились в пучок, как серенькие морковки, в качестве приложений к своим мужьям.

У Теди был такой вид, будто она сейчас лопнет от зависти. Но она лишь молча смотрела на то, как люди набиваются в ее гостиную и садятся у ног Чарли, чтобы пялиться на этот Святой Грааль местного пошиба. Ее губы были тверды, как семисуточный бетон, и за все время она не перекинулась ни с кем не единым словом.

И вот, решив, что приличествующее моменту время тишины соблюдено, кто-нибудь, ну, скажем, старик Медноу с Крик-роуд, начинает прочищать от мокроты свою древнюю, как пещера, глотку. Затем он подается всем телом вперед, пытается унять дрожь в мозолистых пальцах, прищуривается и смачивает языком губы.

Это сигнал для всех, чтоб подготовились к предстоящему разговору. Прочистили уши. Угнездились, как свиньи в теплой грязи после дождя.

Некоторое время старик просто смотрит, облизывая губы длинным, словно у ящерицы, языком. Потом откидывается немного назад и извлекает из своего худого длинного тела тощий стариковский тенорок:

– Вот я все думаю и думаю – что это за штука такая? Это «он» – или это «она»? А может, такой у нее возраст, что уже и не разобрать? Иной раз проснусь ночью – не спится. Я и давай циновку свою кукурузную крутить, а сам все время про эту банку думаю – как она тут, в темноте. И про штуковину, которая в жиже плавает. Вроде как устрица, цвет уж больно похож, – а вроде и нет… А другой раз Мо разбужу, тогда мы вместе думаем…

Старик говорил, а его трясущиеся руки будто показывали пантомиму: большие пальцы рисовали в воздухе узоры, а остальные, такие же грубые и с толстыми ногтями, колыхались вверх-вниз, словно опахала. И все следили за их траекторией.

– Вот, лежим мы, думаем… – продолжал он, – а самих дрожь берет. Ночи летом жаркие, аж деревья потеют. Комар и тот не летает от жары. А мы дрожим. Крутимся с боку на бок, а спать не получается…

Старик замолчал, давая понять, что у него все. И что он передает слово еще кому-нибудь, кто хочет поведать о своем удивлении и благоговейном страхе перед необъяснимым.

И тогда Джук Мармер с Ивовой топи, обтерев об коленки потные ладони, осторожно начинает:

– Помню, я еще был сопливым мальчишкой. И у нас была кошка, которая все время приносила котят. Господь свидетель – каждый раз, когда она исхитрялась перепрыгнуть через забор, случался новый помет… – Джук был сама праведность, кротость и добросердечность. – Обычно мы раздавали котят, но тот помет был уже ни в какие рамки – у всех в округе уже жило по одному нашему котенку, а у кого-то и по два. И мамаша моя на заднем крыльце стала налаживать здоровенную банку с водой. Доверху налила – помню, еще стекло на солнце так красиво играло… И говорит: «Джук, придется тебе утопить этих котят!» Помню, я стою, а котята вокруг меня ползают, мяукают… Такие маленькие, слепые, беспомощные… Хорошенькие такие, у них и глазки уже начали открываться. Я на мамашу смотрю и говорю: «Нет-нет, только не я! Давай ты сама!» А мамаша побледнела вся и говорит, что нет, надо, чтоб я сам это сделал, потому что больше некому. И ушла, вроде ей надо помешать подливку и перевернуть курицу. Взял я котенка в руки. Держу его, а он такой теплый весь и мяукает… Убежать хотелось, далеко-далеко – и не возвращаться…