– Что?!.. Эм… ну… – сделала страшные глаза старосте и попыталась перетянуть внимание взбешенного магистра на себя: – Он закаляется так. Ему врач прописал во время выздоровительных процедур ходить в майке.

– Для восстановительных процедур! – поправил Алекс, но я качнула головой, сигнализируя, мол, не вмешивайся. Сама разберусь.

Девочек магистр ненавидел чуть меньше, чем мальчиков. И это тоже знали все.

Сорейн побагровел. Нет, он просто раздулся до размеров огромной блестящей пираньи и клацнул зубами. А потом с тихим бешенством произнес:

– К директору! Сейчас же! Оба!

– Но у нас важное занятие по сольфеджио! – пыталась возразить я. – Мы и ноты подобрали. Романс играть будем, разбирать его…

– Это вы расскажете директору! – зловеще хохотнул Сорейн и одним щелчком пальцев развернул перед нами темное окно портала. – Входить по одному. Быстро!

Переглянувшись, мы с обреченным видом шагнули внутрь. Спорить с вредным Сморчком – себе дороже. Однажды он спеленал зарвавшегося студента какой-то склизкой коричневой паутиной. А ведь парень всего лишь хотел поговорить. Не с директором, а со Сморчком.

Приемная директора блистала. В самом прямом смысле – секретарь директора Нефея только что закончила развешивать гирлянды и убирала в большую коробку упаковки от игрушек. Настоящая живая елочка играла огоньками, блестела ярким малиновым навершием в форме капли. С люстры свисали пластиковые снежинки. На единственном окне горела неоновая надпись «Снежной зимы!».

– До праздника Зимы еще полтора месяца. Зачем нарядила? – проворчал магистр Сорейн и недовольно фыркнул. – Директор занят? Вот, привел нарушителей. Доложи о нас.

Ни елочка, ни миловидная секретарша Нефея в темно-зеленом облегающем платье по колено ему не понравились. Он окатил презрением обоих.

– Занят. Разговаривает с начальством, – поджала губы Нефея и скомкала упаковочную бумагу, – придется подождать.

Она вернулась к своему столу, на котором горой высились полупустые коробки. Задумчиво пробежалась пальчиками по разноцветным игрушкам, мишуре и дождику, гирляндам, бусам, пластиковым и бумажным. Достала ярко-красную мишуру, но потом покачала головой и положила на место.

Девушка внимательно осмотрела приемную и решительно вынула из коробки красные бусы. Она примерила их к шкафу, но не смогла прицепить и переключилась на картину, висевшую над черным кожаным диванчиком для посетителей.

На картине было изображено цветущее лето: поле, речка, несколько берез. Но пейзаж не смутил Нофею, и она повесила гирлянду, растянув от края до края.

– А наряжаю я не для того, чтобы вам угодить, магистр Сорейн, а для создания новогоднего настроения! Иногда предвкушение праздника слаще его самого.

– Одна, что ли, будешь отмечать? – проскрипел Сорейн, отчего секретарша вспыхнула. Он посмотрел на гирлянды, снова недовольно цыкнул и без всякого приглашения уселся на черный диванчик. – Кофе сделаешь? Пока поймаешь всех хулиганов, в горле пересохнет.

– Кофе кончился. Вода в кулере есть! – отрезала Нефея и повернулась к нам: – А вы что? В другой день отличиться не могли? Директор Дюваль сегодня не в духе. Алексис, что на тебе надето? Как ты?!.. – она всплеснула руками и набросила на меня: – Лейсан! Мало тебе проблем? Снова отличаешься?

– Простите, мы не нарочно! – сверкнув глазами, ответила я.

Симпатия к секретарше разом испарилась. Влезать в чужие дела, ругать, не зная подробностей – никогда не любила скорых на расправу людей. Да какое право она имеласудить? Тем более когда в дело замешан Сорейн. На ее месте я бы десять раз подумала, прежде чем верить ему.

– Мисс Нефея! – прочистил горло Алекс. – Мы шли и, понимаете…

Договорить ему не дали. Дверь в приемную распахнулась с такой силой, что чуть не слетела с петель. Директор Дюваль, мрачнее самой темной ночи, метал грозы и молнии. Даже его усики подрагивали как под напряжением.

Я попятилась, не в силах сдержать испуг. Секретарша тихонько ахнула.

– Что эти здесь делают? – обратил он внимание на нас с Алексисом. – Вон! Не до вас сейчас. Нефея, папки за прошлый год, да побыстрее!

Секретарша подскочила и рванула куда-то из приемной, цокая каблучками. Даже дверь за собой не закрыла. И это показалось мне дурным предзнаменованием. В академии что-то происходило. Неужели с проверкой приедут?

– Господин Дюваль! – покряхтывая, поднялся с дивана Сорейн. – Этих хулиганов я поймал…

– Потом, Дик! – отмахнулся директор. – Пусть валят. Времени нет. Ты тоже заходи завтра вечером, потолкуем. На тебя льются жалобы, – директор щелкнул пальцами, – даже не идут. Льются! Мне это надоело.

– Да, господин Дюваль! – сник магистр, а потом обернулся к нам и зло выпалил: – Что стоите? На выход. Не видите, господин Дюваль занят?

Переглянувшись, мы дружно выбежали в коридор. А потом, не останавливаясь, спустились на первый этаж и разбежались по общежитиям. Благо они находились тут же, в здании.

Вообще, когда я впервые шла по Академии музыки Борвуар, то не могла поверить своим глазам: здание, в котором предстояло жить и учиться последующие четыре года, в моем понимании походило на дворец. Версаль, не меньше! Маленькие комнатки, которые расширялись магией, становились вместилищами огромных музыкальных классов, в которых было всё необходимое: например, в моем классе по вокалу стояла сценка, колонки, микрофон на стойке и огромный черный рояль. Тут же находилась коллекция нот, занимающая несколько шкафов, граммофон с пластинками и портреты выдающихся иманисских певцов. Мой преподаватель по вокалу, мадам Риц, очень любила повторять, что музыка не знает границ.

А вокал как самый нестандартный инструмент тем более не ведает ограничений. Так что мы тренировались петь во всех известных направлениях музыки. За два месяца обучения я попробовала спеть и рок-балладу, и народную песню – выбрала русскую «Валенки», и блюз, и рок-н-ролл, и рэп – он понравился меньше всего, и даже вокализ из одной известной в Иманисе оперы. Завершила же наши эксперименты ария из мюзикла, которую и услышал краем уха мистер Крюк.

Мадам Риц сразу же заиграла ее после распевок, что удивительно – раньше она предпочитала включать аккомпанемент на записи, теперь же сама весьма ловко выводила партию на рояле. И наш спонсор не сдержал довольного восклицания. Для меня этот мюзикл был покрыт тайной за семью печатями – я знала лишь название произведения: «Возрождение племени», а о чем там говорилось – понятия не имела. Мадам выдала лишь ноты для домашнего разучивания – арию Поэтессы. Ее и пела.

Слова там были странными, что-то о долгом ожидании, ценности магии и всеобщей любви, но арии часто грешат преувеличением и пафосом. Так что я не вдумывалась слишком. Не получится хорошо спеть – возьмем другое произведение. Мадам пока изучала мои возможности, в том числе и актерскую подачу. Она всегда говорила, что любую песню надо пропускать через себя и проживать, как в последний раз.

Я старалась. Лезла из кожи вон, учила до ночи в репетиционных классах – нам, студентам, разрешалось там репетировать и делать домашние задания. Хорошо хоть находились они в достаточном количестве и были рядом с общежитием. Всем хватало места, и заниматься там было удобно.

Традиционно общежитие делилось на мужское и женское. Располагались они в двух крылах здания. Посещать репетиционные комнаты разрешалось как при женском, так и при мужском общежитии.

Нырнув в маленькую неприметную дверцу в главном холле, я попадала в длинный-предлинный коридор, прямой, как палка. Там-то и располагались комнаты студенток. Жили мы по трое, и в целом я была довольна. Да, личного места как такового у нас не было – одна комната, три кровати, три тумбочки, три шкафа и три стола. Удобства на этаже, хорошо, что в достаточном количестве.

Но вот с чем смириться было сложно, так это с тем, что селили нас не по факультетам, а как попало. Поэтому я жила с трубачкой Софи и пианисткой Марлок. И если Марлок проблем никому не доставляла, то Софи больше всего на свете любила разучивать партии не в репетиционном классе, а в комнате общежития.