Не в силах продвинуться выше, колонна начала смещаться к северу. Обнаружив за португальской бригадой свободное место, французские офицеры погнали солдат вправо, а рота вольтижеров поспешила вверх, рассчитывая занять плацдарм.
Первым этот маневр колонны заметил полковник Лоуфорд.
– Мистер Слингсби! – крикнул он. – Разверните роту! Отбросьте мерзавцев! Полк – направо!
Лоуфорд рассчитывал прикрыть брешь, и перед Слингсби стояла задача не допустить на свободное место неприятельских стрелков. Шарп, взгромоздившись на чужого коня, пойманного стараниями майора Форреста, держался вблизи полковника и считал «орлов» над громадной колонной. Пока ему удалось насчитать пятнадцать. Шум стоял – трещали, как сухие колючки, мушкеты, громыхали пушки, им вторило эхо. Дым стелился над туманом, успевшим подняться почти до вершины хребта. Время от времени клубящиеся белые громадины вздрагивали, когда их пронзало французское или британское ядро. Склон устилали тела в голубых мундирах. Какой-то бедолага полз вниз, волоча разбитую ногу. Возле одного из убитых, не желая покидать хозяина, вертелась с надсадным лаем собачонка. Французский офицер сидел на земле, закрыв руками окровавленное лицо. Наконец на фоне глухого уханья орудий отчетливо прозвучал треск винтовок, и Шарп понял – его рота вступила в бой. Смотреть туда он не хотел, но и не смотреть не мог. Рота дралась хорошо. Застав вольтижеров врасплох, стрелки уже свалили двух офицеров, и теперь за дело взялись мушкеты.
Слингсби, придерживая ножны, чтобы не бились о камни, расхаживал за строем, бросая команды, и Шарп снова испытал приступ ненависти к этому человеку. Ублюдок нацелился на его место, и все потому, что стал полковничьим шурином. Ненависть поднималась в нем, как желчь, и, слыша ее шепот, Шарп снял с плеча винтовку и взвел курок. Приклад уперся в плечо. Лошадь переступила с ноги на ногу, и Шарп рыкнул на нее.
Он прицелился Слингсби в спину. В низ спины. Туда, где поблескивали две начищенные медные пуговицы. Сейчас он выстрелит. И никто ничего не узнает. Сто шагов – для винтовки убойное расстояние. Шарп представил, как пуля ударит в спину, как дернется Слингсби, как свалится на землю вместе со своей драгоценной саблей, как задрожит тело, пытаясь сохранить ускользающую жизнь. Мерзкий слизняк. Ублюдок. Палец лег на спусковой крючок. На него никто не смотрел, все наблюдали за уходящей в сторону колонной, а если кто и смотрел, то видел лишь офицера, целящегося в вольтижера. Шарпу и раньше доводилось убивать, и Слингсби не будет последним. Его вдруг передернуло от ненависти, и палец сам собой рванул спусковой крючок. Отдача ударила в плечо, лошадь дернулась…
Пролетев над четвертой ротой, пуля на дюйм разминулась с левой рукой Слингсби, срикошетила от камня и угодила под самый подбородок какому-то вольтижеру. Француз каким-то образом оказался рядом с лейтенантом, и пуля Шарпа, выбив из него фонтанчик крови, бросила тело на землю.
– Боже мой, Ричард! Прекрасный выстрел! – Майор Лерой покачал головой. – Лягушатник едва не подстрелил Слингсби. Я за ним наблюдал, но на такое не решился бы.
– Я тоже… наблюдал, сэр, – соврал Шарп.
– Никогда ничего подобного не видел! Да еще с лошади! Вы видели, полковник?
– Что такое, Лерой?
– Шарп только что спас жизнь Слингсби. Снял француза одним выстрелом! Черт!
Шарп повесил винтовку на плечо, даже не потрудившись перезарядить. Ему вдруг стало стыдно. Пусть лейтенант выскочка, пусть наглец, но ведь он не сделал ему ничего плохого. Не Слингсби виноват, что его смех, присутствие и сама наружность раздражают кого-то. Шарп вдруг понял, что подвел самого себя, что поступил недостойно и мерзко, и даже незаслуженная похвала Лоуфорда не добавила ему настроения. Он отвернулся. На деревянном столе у палатки костоправа двое держали раненого гренадера, и кровь брызгала во все стороны из-под снующей туда-сюда пилы. Неподалеку раненый и две женщины, все с мушкетами, охраняли горстку пленных французов. Мальчонка играл со штыком. Монахи вели груженных бочонками с водой мулов. По новой дороге маршировал португальский полк, дополненный пятью ротами красномундирной пехоты. Там же, поднимая клубы пыли, скакал всадник с донесением от одного генерала к другому. Игравший со штыком мальчонка выругался, когда лошадь пронеслась слишком близко. Женщины засмеялись. Монахи оставили пару бочонков в тылу Южного Эссекского и двинулись дальше, к португальской бригаде.
Шарп снова повернулся и увидел, что колонна остановилась. Место, куда они шли, заняли британцы, и французы вроде бы готовились растянуться плотной шеренгой, чтобы вступить с противником в перестрелку. Наступление захлебнулось, и никакие барабанщики уже не могли его оживить.
– Сюда бы пару пушек, – сказал Шарп и, повернувшись влево, увидел, что Южный Эссекский, двинувшись на перехват колонны, оставил огромную брешь между собой и коннахтскими рейнджерами и эта брешь быстро заполняется вольтижерами, которые устремились туда с того самого злосчастного, всеми забытого скалистого холмика, куда они отступили раньше.
Налетевший ветер разогнал туман, и Шарп увидел кое-что еще: брешь спешили заполнить не только вольтижеры, но и две маленькие французские колонны. Скрытые туманом, они остались без внимания со стороны британских и португальских артиллеристов и теперь подбирались к вершине хребта. Их «орлы» блестели на солнце, до победы было рукой подать, и на их пути оставались только трава и пустота.
Шарп понял – это катастрофа.
Глава четвертая
Странно, но именно в то утро, когда пушки открыли огонь, от которого в Коимбре задрожали стекла в окнах, посуда и люстры, Феррагус сообщил собравшейся по его требованию прислуге, уже приготовившейся отправиться на юг, к Лиссабону, что никто никуда не едет и все остаются в городе.
Беатрис Феррейра, всегда боявшаяся своего деверя, перекрестилась.
– Но почему? – спросила она.
– Вы это слышите? – Феррагус кивнул в ту сторону, откуда доносились звуки канонады, напоминавшие непрерывные раскаты далекого грома. – Наша армия и англичане сейчас сражаются с французами. Мой брат считает, что врага еще можно остановить. Если он прав, если мы одержим верх, то французы не придут.
– Слава Господу и святым Его, – проговорила Беатрис Феррейра, и слуги согласно закивали.
– А если они все-таки придут? – Вопрос исходил от Сары Фрай.
Феррагус нахмурился. Какая наглость! Впрочем, чего еще ждать от кичливой англичанки, которая не знает, когда можно говорить, а когда лучше помолчать.
– Если они придут, – раздраженно ответил он, – то мы узнаем об этом заранее, потому что наша армия будет отступать через Коимбру. И тогда мы уйдем вместе с ней. Но пока, до получения новостей, остаемся. – Он коротко кивнул, давая понять, что закончил, и слуги один за другим потянулись из комнаты.
Феррагусу не нравилось в доме брата. Слишком много помещений, слишком много вещей, оставшихся от родителей, слишком много роскоши. Его собственная комната располагалась в нижней части города, над борделем, и в ней не было ничего, кроме кровати, стола и стула. Но Феррагус пообещал брату, что присмотрит за домом и семьей, и обещание распространялось не только на день сражения. Если лорд Веллингтон не удержит хребет Буссако, то как он будет защищать лежащий на равнине Лиссабон? Разбитая армия вряд ли сумеет противостоять одержавшим победу французам, так что поражение при Буссако будет означать неизбежное падение Лиссабона. Os ingleses por mar. Брат пытался рассеять его опасения, убеждал, что англичане выстоят, однако в глубине души Феррагус знал – союзники ненадежны и рано или поздно сядут на корабли и вернутся домой. И в таком случае какой смысл встречать победителей в Лиссабоне? Не лучше ли остаться здесь, в своем городе. Не полагаясь на удачу, он уже планировал, как будет выживать в новом мире, в котором вся Португалия окажется под властью Франции.
Феррейра предупреждал его о подобном варианте развития событий, и тонны муки, уничтоженной у телеграфной башни Шарпом, должны были стать сигналом французам, знаком того, что с ним, Феррагусом, можно и нужно иметь дело. Мука играла роль страховки. Феррагус не питал теплых чувств к захватчикам и вовсе не хотел их присутствия в Португалии, но исходил из того, что лучше быть партнером победителей, чем жертвой. Богатому человеку есть что терять, и, если французы предложат протекцию, он сможет сохранить богатство. Если же выступить против или даже просто сбежать в Лиссабон, можно лишиться всего. Он понимал, что чем-то придется пожертвовать, однако сотрудничество давало надежду на сохранение состояния. Расчет строился исключительно на здравом смысле, и сейчас, сидя в кабинете брата и прислушиваясь к далекой пальбе, Феррагус думал, что вариант с отъездом в Лиссабон был ошибкой с самого начала. Если союзники победят, французы никак не придут в город, если же они проиграют, в любом случае потеряно будет все. Следовательно, лучше всего остаться рядом с тем, что у тебя есть, и защищать свое.