— Говорю же, ты так мало знаешь о нем, — едко роняет мужчина, одергивая одежду — О, а ведь я мог бы рассказать тебе, порвать наконец этот узел, — хмыкает он, резко и цепко вцепляясь в талию юноши и притягивая к своему лицу, — Тебе ведь так любопытно, верно? Ты ведь понимаешь, что ты не первый в его постели, но что куда более важно-в его сердце? Так кто же был до, что случилось такого, что…

На секунду юноша замирает, колеблясь. Да, это то, что чертовски хочется узнать, как кусочек мозаики, в которой большой и значимый пробел. Но все же…

«Это что-то важное для него, я не хочу узнать это обманом, в обход», — мелькает в его голове.

— Хватит, — резко прерывает Иван, укладывая руки на плечи Бессмертного и отодвигая его от себя, — Замолчи, он расскажет мне сам, как и когда посчитает нужны, не лезь в это. Он доверяет мне, а я доверяю ему.

Сущность отстраняется, разражаясь громким смешком, в тени которого плещется горечь.

— Что ж, пусть так. Даже лучше, с удовольствием понаблюдаю за твоим лицом, когда придет время, и ты узнаешь о его зазнобе-сердцееде. А пока… наслаждайся своей новой жизнью, царевич, — тонкие губы новь искривляются в ехидном оскале, — Но помни, с кем на самом деле повязал себя вечными во всех смыслах узами, — руки ложатся на его плечи, толкая вперед, и он вновь проваливается в зеркало.

Мгновение-и он уже лежит на спине на полу, в своей старой комнате, напротив зеркала в золоченой раме.

«Вот тварь такая, специально наверняка именно сюда вытолкнул», — поморщившись, Иван садиться, потирая лицо ладонями.

Ощущение от разговора и от встречи странное, липко-тревожное. С кем бы он не вел речь — нацелена она была явно не на угрозу, а скорее на…предупреждение? Намерение уязвить? Высказать что-то?

Юноша поднимается на ноги, всматриваясь в собственное отражение. Совершенно не хочется принимать ничего из сказанного близко к сердцу, но собеседник, как всегда, был достаточно меток в своих колкостях.

«Лицемер…», — Иван с тяжестью в сердце проводит пальцем по собственному лицу, скрытому в прохладной глади зеркала.

…Весь из себя такой добрый, переживающий за других…

«И в Василисиной беде, выходит, я виноват… Сам наслаждаюсь любовью, а у нее отобрал, пусть и косвенно», — юноша вздыхает, упираясь в гладкую поверхность лбом, — «Конечно, быть может, он и сам пришел к такому решению, а может и нет… Вечно я делаю, не думая».

Воспоминание приходит само собой.

Он с тревогой и растерянностью наблюдает, как маленького мальчика-служку, буквально на пару лет старше его волокут сквозь весь двор к конюшне, где собираются высечь.

— За что его? — спрашивает он, окликая проходящего мимо конюха.

— Да за дело, воровал хлеб с господского стала, негоже.

— Так он не крал, я действительно ему сам дал! — восклицает он, вспоминая голодные глаза, буквально пожирающие княжеский стол, уставленный яствами.

«Ему не поверили, наверное… Надо сказать!» — он уже делает решительный шаг в сторону конюшни, как в то же мгновенье его хватают за шиворот и оттягивают обратно.

— И дурак, что дал, — поднимая глаза он сталкивается с раздраженным взглядом старшего брата, — А он дурак что взял, будет ему урок.

Иван бросает взгляд в сторону, затем вновь переводит его на возвышающегося над ним Святослава, стоящего с лицом недовольным, скрестив руки на груди.

— Жалко что ли? — морщится мужчина, поджимая губы, и ребенок невольно съеживается под этим взором, но глаз не отводит, — Это слуга, нечего с ними якшаться, пусть знают свое место. Понял?

Иван сжимает маленькие ладошки в кулачки, чувствуя острую несправедливость происходящего — служка ни в чем не виноват, и сейчас его больно высекут, а он не может ничего сделать, буквально прикованный взглядом брата к земле. Да и разве есть что плохого в том, чтобы накормить голодного? Что он сделал не так?

— Не слышу твоего ответа.

— Понял, — кратко роняет мальчик, утирая лицо рукавом рубахи. Старших, так или иначе, полагалось слушать.

— Ты даром что третий сын, но все равно будущий воин, а воин не должен быть жалостливым, — с раздраженным вздохом произносит Святослав, одаривая его поучительным, достаточно болезненным щипком за щеку, — И что из тебя вырастет, что толку что взяли ко двору, едва ли на что будешь годный, с мечом не управишься, мягкий как девица, — он обходит ребенка и двигаясь дальше, скорее бурчит это себе под нос, оставляя Ивана с чувством стыдливого смятения.

«Это не одно и тоже, жалость и милосердие! Мама бы поняла…», — он прикусывает губу, не позволяя комку в горле расходиться дальше-мамы больше нет, и ему нужно учится жить по этим правилам, писанным и неписанным, половину из которых кто-либо едва стремится ему разъяснить.

Иван глубоко выдыхает, открывая глаза и всматриваясь в собственное отражение. Это смутно-тревожно, весьма знакомое для него сочетания вины со стыдом, что жалящей змеей кусает чувством неудовлетворенности собой.

«Едва ли будет хорошо, если я начну высказывать ему за Марью… Да и что я могу уже сделать? Хотя нет, надо найти, что сделать, пусть не сейчас, но Василиса уже явно настрадалась…»

В голове чередой всплывают злобные гримасы вместе с чередой неоднозначных высказываний.

«Именно ты не заслуживаешь, чтобы тебя любили, хм…», — эта фраза особенно цепляет его, словно поднимая муть со дна озера, — «Вообще не понимаю, что творится в его голове, где мысли Чернобога, а где его? Или он уже стал частью Кощея, или становится, теряя собственную сущность?».

Иван растирает лоб руками, ощущая как головная боль едва ли отступает. Оторвавшись от зеркала, он подходит к окну, распахивая его и впуская в комнату свежий воздух.

«Проблема на проблеме», — с досадой резюмирует юноша, окидывая взглядом уходящий в горизонт лес.

Оглянувшись напоследок, он выскальзывает из комнаты, неся в сердце тяжелую, томную горечь. Позже, вечером, он находит своего супруга в покоях, и не замечает в его лице ни злости, ни раздражения.

— Сегодня был тяжелый день, да? — он садится на колени Кощея, внимательно всматриваясь в лиловые, привычно лиловые глаза.

— Скорее насыщенный разборками, — хмыкает мужчина, обхватывая спину Ивана, и юноша краем глаза замечает на когтях и краях рукавов капли крови. Что ж, кажется, в свои мрачные и темные подземелья Князь Тьмы сегодня спускался не просто так.

— Слушай ты… — Бессмертный замечает на лице собеседника не вполне присущие ему обычно смятение и неуверенность.

Он не знает, как спросить об этом, потому что во многом не понимает, о чем именно хочет поговорить:

Ты злишься на меня?

Тебя раздражает что-то во мне?

Тебе…не хватает чего-то?

Иван, неловко улыбнувшись, лишь обнимает Кощея за шею, так и не договорив свою реплику.

«Отрицаю ли я твою тьму?», — думает юноша, пока прохладные руки поглаживают его по спине, — «Быть может, я не выношу ее в себе, и от того мне так мучительно обходиться с твоей?..»

— Твоя тьма чувствует себя отвергнутой мною, да? — в конце концов произносит Иван, ощущая, как руки, поглаживающие его по спине, замирают.

«Это…интересная реплика», — Кощей нахмуривается. В общем и целом, мысль сформулирована предельно емко и точно. Но Бессмертный относился к этому легко, слишком хорошо зная, что у всего есть своя цена. И его нынешняя плата невыносимой не казалась, хотя порой и доставляла определенный дискомфорт.

— Почему ты вообще заговорил об этом? — протягивает Бессмертный, отстраняясь и заглядывая в голубые глаза.

Юноша улыбается, улыбкой во многом неловкой. «Сказать …правду?», — мелькает в голове, но он интуитивно ощущает, что это не приведет к откровенному разговору, — «Если это не просто он, но и часть тебя, ты лишь разозлишься и спрячешь ее снова куда-подальше…».

— Чувствую так, — пожимает плечами юноша, укладывая ладонь на грудь Кощея, аккурат в районе молчащего сердца.

— А почему она вообще должна быть принята тобой, мм? — мягко усмехается мужчина, заправляя кудрявый локон за ухо, — Ты многого лишился и так, и я не жду от тебя еще больших жертв.