Но подоплёкой этого процесса выступают ещё более значимые, хотя и не столь внешне заметные исторические сдвиги. Мысль Церкви – этого мистического стержня истории – вызревает до постановки предельных вопросов о самой Церкви как целом; вернее сказать, состояние и история всего мира, окружающего Церковь, ставит перед ней эти вопросы общей исторической зрелости человечества, «целое»[6] которого и есть сама Кафолическая Церковь. Состояние церковной мысли, в свою очередь, отражает состояние церковной жизни и стоящих перед ней проблем и вопросов.

Это особенное, никогда дотоле не испытанное внимание Церкви к самой себе, к своему месту в мире и человечестве, означает вместе с тем необходимо вытекающее из этого и совершенно особенное внимание её к истории – т. е. к той области, в которой и осуществляется взаимодействие и совместное развитие Церкви и мира. Предельное внимание Церкви к самой себе означает и предельное её внимание к истории. Значение Церкви как связующего стержня всех исторических процессов, сходящихся в истории как едином и целостном процессе, имеющем свои ориентиры и цель, протекающем по её (!) и Божественным законам, формируется в этот период в качестве ключевой историко-богословской парадигмы её мысли. У каждого из авторов этот образ принимает свои особенные акценты, оттенки мысли и очертания[7]. Несмотря на различие их позиций, доходящее порой до противоположностей[8] – у иных едва ли не до отрицания самой истории в фокусировке измерения вечности, – всех их объединяет её – истории – образ, объединяет мысль о её неразрывной связи с Церковью и её жизнью. Как идеи осуществления истории, так и её преодоления, можно сказать, катафатический и апофатический её образы, равно привлекают к ней внимание.

Всё это формирует претензии богословия истории на особый статус, создаёт потенциал развития её из дискурса в отдельное и потенциально влиятельное направление в богословской науке, делает его в перспективе сателлитом экклезиологии. По мере вызревания и систематизации экклезиологической мысли на протяжении последнего столетия, шлифовке её форм, осмысления понятийного аппарата и т. д. богословие истории показывало и показывает всё большую меру готовности к осуществлению этой задачи. XXI век, явивший попытки систематизации экклезиологической мысли[9], ожидает подобного и от богословия истории.

Предметом богословия истории является сама история, тогда как предметом истории как науки являются исторические события, явления и феномены.

Но не просто история, не история той или иной эпохи, социума или исторического явления, а именно и прежде всего история, взятая как единое целое, всецелый путь человечества, взятый от его начала и до конца, как явление не столько собирательное, сколько превосходящее простую совокупность своих «частей», т. е. тех или иных отдельно взятых исторических процессов. Ведь богословие истории есть прежде всего богословие, а богословие всегда есть некоторый охват целого, охват земного и выход за его пределы. Именно поэтому богословие истории «является дискурсом теоретическим, а не практическим… мистическим, а не политическим… (оно есть) форма богословской герменевтики»[10].

Сказанное не означает, что богословие истории не интересуют исторические процессы локального уровня, даже наоборот, – этим процессам оно способно уделить особое внимание, нисходя не только к отдельным историческим процессам, совершающимся в истории народов, но даже и к происходящему в душе и жизни отдельного человека, к «малой истории» персоны, в которой способны отразиться катаклизмы мирового масштаба. Однако важны причины этого интереса, связанные с методологией, используемой богословием истории.

Начнём с того, что внутри самой истории богословие истории интересует не её, можно сказать, всецелый событийный объём, а те опорные точки, которые позволяют судить о тенденциях и закономерностях исторических процессов. Возводя эти закономерности к наиболее общим и принципиальным, мы и получаем, казалось бы, первичный материал для собственно богословия истории. В этом, на самый первый взгляд, состоит отличие богословия истории от собственно исторических наук; в этом смысле богословие истории есть, как сказал бы Гегель, наука спекулятивная.

Но в чём же состоит критерий выделения таких опорных точек истории? Лежит ли он в самой истории или вне её? Следует ли искать, прежде всего, сами исторические события или же закономерности, стоящие за ними? При размышлении над этими вопросами мысль исследователя и богослова неизменно возводится к Источнику всякой стабильности в нашей земной действительности, к подлинной опоре всяких опор – к Богу, к тем проявлениям Божественного, к Его попечению о мире и человеке, которые лежат вне и за пределами начала и конца нашего мира, т. е. за пределами истории, но одновременно пронизают саму историю.

В силу этих причин есть основания говорить о некоторой иерархии той предметной области, которую изучает богословие истории. Эта иерархия определяется характером внутренних связей самого устройства мира (естественно, мы говорим о взгляде на этот предмет церковном), восходящей к бытию Кафолической Церкви[11] – той высшей целостности, которая содержит и обнимает мир[12], которая восходит, в свою очередь, к Богу, содержащему всё. Существующее и происходящее внутри истории здесь преимущественно способно рассматриваться не только и не столько в качестве составляющего её ткань, но и как её внутренний слепок и отображение, неся на себе отпечаток тех законов, которые определены и установлены Богом.

Эта законосообразная цельность истории, являемая, впрочем, не только в большом, но и в малом, несводимость целого к своим «частям», но, напротив, возведение его к «высшему», определяет и метод богословия истории в своей основе.

Всякая история оперирует историческими фактами, опираясь на которые выстраивает канву событий, представляет историческую картину, делает умозаключения. Рассматривая последовательность событий, историк приходит к осмыслению целого в зависимости от того, охват какого исторического периода ставит себе задачей. Общеисторический метод, таким образом, исходит из деталей. Он всегда и исключительно в основе своей представляет собой восхождение от частного к общему – путь индуктивного восхождения к смыслу исторических событий.

Но он же есть и путь интерпретаций. Ведь целое никогда полноценно не может быть сложено из деталей, в чём-то превосходя их простую сумму. Поэтому историк либо ограничивается в своей работе простой констатацией фактов, становясь лишь хронографом (впрочем, и подбор фактов почти всегда представляет собой некоторый субъективный процесс), и тогда изображённая им картина оказывается лишена смыслов; либо же он привносит в научно-исследовательский процесс своё видение, и тогда результат его трудов оказывается несколько превосходящим силлогистическую логику выводов, вытекающих из монолитно-хронологической череды событий и фактов. Такая субъективность имеет две стороны медали. С одной стороны, она таит в себе опасность зависимости историка от той или иной земной ограниченности – «партийности» политических или социокультурных взглядов. С другой стороны, без такого риска сама история как наука может оказаться пустой «фотографической картинкой» нагромождения фактологического материала, без вычленения в нём смысловых последовательностей главного, поддержанного второстепенным. Предвидя эти риски и придерживаясь золотой середины, подлинный историк в своём индуктивном методе будет опираться не просто на исторические факты, а на выделение ключевых логических последовательностей этих фактов.