– Он пропал из-за вас?

– Дело в том, что я был очень плохим старшим братом. Я ненавидел его, как дети ненавидят тех, кого больше любят родители.

– Ну, это нормально…

– Я разбрасывал его карандаши, рвал его тетради, раздавал ему подзатыльники. Но больше всего я любил запирать его в кладовке на несколько часов, когда родители были на работе…

Данилов почему-то не мог остановиться и продолжал говорить, совершенно не задумываясь, зачем это делает.

– … и он всегда терпел, как будто… как будто это была для него какая-то миссия. Вы знаете, что такое провести запертым в темноте, особенно если ты ничего не слышишь? Нет, это ненормально, Агнесса. Быть таким подонком ненормально. Я думал он железный, но в тот день его терпение лопнуло. Ночью мы остались вдвоем, отец ушел к любовнице, мать в ночную смену, а накануне мне влетело, и я решил устроить ему маленький освенцим. Я зашел в комнату, где он сидел и…

Данилов понял, что в глазах у него стоят слезы, только когда увидел расплывающуюся Агнессу, которая стояла перед ним, скрестив руки.

–… я увидел только открытое окно. Он сбежал. И с тех пор я никогда его больше не видел. Никто его больше не видел. Нет, я никогда с ним не говорил на языке жестов. Я выучил его потом, чтобы когда я найду его, чтобы… чтобы…

– Попросить прощения?

– Вы очень проницательны, Агнесса, а я как-то стал слишком болтлив. Скажите, что было в чае?

– Это обычный индийский чай.

Данилов улыбнулся, несмотря на слезы.

– А знаете, что хуже всего, Агнесса? Что он никому не мог даже толком пожаловаться. Родители ведь не знали его языка, только мать пыталась что-то учить, но ей всегда не хватало терпения. И он не жаловался. Никогда не жаловался, и меня это бесило еще больше, как будто он был лучше меня… Он и был лучше меня.

Агнесса перед ним стала превращаться в какую-то волнообразную субстанцию, и это уже было трудно списать на слезы.

– Я не чувствую ног и рук, но это не важно. – Данилов еле ворочал языком. – Я хотел сказать, что… Мне жаль, в заднем кармане джинсов двадцать пять тысяч рублей. К сожалению это все. Я много болтаю. Так и должно быть?

– Это абсолютно нормально. – Раздался голос как будто со всех сторон одновременно.

– А эта процедура… Она скоро начнется?

– Она уже почти завершилась.

Данилов усмехнулся.

– А я… а я почти ничего и не заметил.

– Совсем ничего?

– А должен был?

– А вы приглядитесь.

И он пригляделся.

Первую часть слова он слышал, еще созерцая голые бетонные стены, а вот мягкое «тесь» уже поднялось над огромными тенями и исчезло в бездне над головой. Холод – первое, что он почувствовал. А следом инстинктивный испуг, оттого что нечто настырно царапало ему щеку.

– Агнесса! – позвал он. – Что это?

Началось, мелькнула тревожная мысль. Впрочем, на что он рассчитывал? Безопасность, льготы… Держи карман шире. В лучшем случае его просто ограбили, а в худшем испытывают какую-то психотропную дрянь, которая превратит его в овощ.

Хотелось опереться на что-то, чтобы скорее все встало на свои места и обрело пускай даже неприятный смысл. Его пугала темнота и ощущение огромного живого пространства над головой. Он замахал руками, защищая лицо. Нечто холодное влажное вступило с ним в вялую борьбу. Он зажмурился и, прижав подбородок к груди резко сел и понял, что борется с веткой молодого клена. Под ним – влажный ковер из травы и опавших листьев, а живая бездна над головой – ночное небо, в котором бесшумно двигаются верхушки облысевших деревьев.

Агнессы не было. И никакой комнаты не было. Он находился в осеннем лесу. То, что именно в осеннем, понял по его молчанию. Но не в глухом, а на опушке. За шпалерой из плотных кустов сквозь туман просвечивали равноудаленные огни уличных фонарей. Данилов поднялся, поражаясь как легко ему это удалось, потрогал промокшие штаны. Штаны? Дешевая дешмань, вроде болони. Он пригляделся, но ничего не увидел в темноте. Видимо действие псилоцибина или другой дряни – он ощущал невероятную легкость.

Выбравшись из цепляющих зарослей, он прошел по мокрой крапиве и очутился на рыхлой тропинке. Данилов уже понял, что вдоль леса тянулась дорога, а теперь за туманной пеленой различались тусклые прямоугольники света, отметая версию об ограблении и вывозе его в лес. Тропинка ныряла под плотный полог, выводя к дороге, но путь неожиданно преградили качели. Качели самые обычные, железные – ничего странного, кроме того, что они находились в лесу. Такую странность, он наблюдал только в детстве – такие же кривоватые качели на опушке у Медицинской улицы, на которых он умел раскачиваться «солнышком». Эти тоже как будто низкие и кривоватые. Данилов потрогал железную стойку, она была шершавой и влажной. Странное ощущение дежа вю накрыло его.

Выйдя из леса, он оказался посреди пустынного Т-образного перекрестка. По усеянному лужами переулку на него бесшумно плыл допотопный «рафик». Данилов шагнул к заросшему тротуару, но фургон свернул куда-то в «дома», мелькнув на борту расцветкой «скорой помощи».

Слева за газоном с парковкой возвышалось безликое здание, напоминавшее штаб небольшой армии. Напротив, за палисадниками пряталась пара трехэтажных домиков с арочными окнами. Такие домики на двенадцать квартир нельзя не узнать. С них все и началось. Туман в голове рассеялся, все вокруг обрело удивительную ясность. Он словно стал видеть в «глубину». Данилов вздохнул и опьяненный воздухом, содрогнулся. Он знал этот переулок и кирпичные трехэтажки. Знал и здание похожее на штаб, и «скорую помощь» за ним, хотя отсюда ее не видел. Но он видел ее раньше, много лет назад, когда искал мать – белое одноэтажное здание, у ворот которого упитанный врач протянул ему часы «Монтана», которые снял с руки матери перед тем, как отправить ее тело в морг. Это был город его детства. Город, в котором он не был с тех пор, как это детство закончилось.

Он посмотрел в конец переулка – туда, где в темноте, развернутая углом к лесу, пряталась такая же трехэтажка и побежал прямо по лужам, залитым светом ночных фонарей. Он уже видел небольшую площадь – очерченный уличными хордами пятачок, на котором в далеком цветущем июне он совершил свое первое в жизни ДТП – не успел увернуться на своем «Орленке» от бывшего директора школы, и тут же расплатился за это укусом его овчарки.

Данилов перешел на шаг, глядя перед собой и едва за яблонями показался угол кирпичного здания и первые два окна на первом этаже, в одном из которых – на кухне, горел электрический свет, снова побежал.

Случайно (хотя Данилов подозревал, что по памяти) он отыскал скрытый в кустах выход к отмостке перед крошечным диким садом, в котором царствовала груша с мелкими, но сладкими плодами и совсем уже сбросив шаг, неслышно, словно боясь обнаружить себя, подошел к первому окну. В бывшей комнате родителей кто-то смотрел телевизор. Хотелось заглянуть туда, но первый этаж был слишком высоким – намного выше, чем говорила память. Зато в соседнем окне он увидел и тотчас узнал грязный желтый плафон под закопченным потолком, сразу вспомнив холодные сентябрьские утра, в которых дрожал в тусклом свете, пытаясь согреться у газовой плиты. Он увидел и верхушку белоснежного буфета, заставленного обычно жестяными коробочками. Удивительно, что его до сих пор не выбросили. Данилов положил руки на подоконник, и ему показалось, что это совсем не его руки. В следующее мгновение за окном погас свет.

Увиденное взволновало его. Захотелось попасть в квартиру, или хотя бы в дом, хотя на двери теперь наверняка установлен замок с домофоном. За спиной раздались шаги, он убрал руки с подоконника и пошел вдоль фасада. Дойдя до угла, обнаружил самодельную скамейку, на которой всегда сидели старики, а рядом проем в ограде школьного двора, через который он обычно срезал дорогу к школе. Время здесь будто остановилось. Он попытался вспомнить, сколько прошло лет, но увидев старую дверь подъезда, позабыл обо всем. Никакого домофона здесь не было, и быть не могло. Это была та самая деревянная дверь, с обычной пружиной вместо доводчика, которую отстёгивали летом.