Темнело в декабре рано, на улице было уже хоть глаз выколи. Я пошел к ближайшему пруду и начал долбить лед в надежде запихнуть рыбу в воду. Пруд находился в конце нашей улицы, но я почему-то поехал туда на машине, а не пошел пешком. Как чувствовал, что домой не скоро вернусь. Лед был толстый и крепкий и не поддавался вообще. Я уже почти до дна продолбил, а воды все не было. Проходящий мимо немец подозрительно поинтересовался, что я это делаю. Я ему честно рассказал и предложил рыбу в подарок. Он испуганно шарахнулся от меня и быстро растворился в темноте.

Со льдом в пруду ничего не выходило, караси продолжали трепыхаться в целлофановых мешках, требуя свободы. Тогда я завел машину и поехал в Наунхоф. Это примерно километров в восемнадцати от нашего города. Там было озеро, где мы любили гулять по выходным. Глубокое и большое, замерзнуть не должно.

Ледок там, конечно, был, но тонкий. Я его легко разбил, выпустил в озеро карасей и довольный вернулся домой. Жена меня поняла, а что она приготовила в тот день на ужин, я уже не помню.

Кстати, это не единственный случай спасения животных на моей памяти, есть еще что вспомнить. Например, как-то зимой я нашу собаку в туалет возил, на то же озеро. Было это под Новый Год, буквально за два часа до его наступления. Собака наша – бежевая дворняжка по имени Чани – страшно боялась салютов. Настолько, что из дома выходить не хотела и от страха в туалет сходить отказывалась. Ни по-большому, ни по-маленькому. Да что там Чани! У нас овчарки в подъезде срались от ужаса! А в Германии стреляли тогда не по-детски: начинали за два дня до Нового года, потом палили всю праздничную ночь и два дня после. Хотя официально, конечно, можно только в Новый год бабахать. Поэтому я понимал, что если сейчас собаку куда-нибудь в тихое место не отвезти, то мы потом за нее сильно переживать будем. Повез, успел. Только она все свои дела сделала, и там бабахать начали!

А жена меня после этого гринписовцем называет, что зря, не такой уж я и гуманный. Потому что я предложил за три дня до следующего Нового года собаку вообще не кормить, чтобы ей было легче пережить это полное стрессов время.

В последнее время я часто думаю, что было бы неплохо вести дневник рабочего дня. В первую очередь, для самого себя, чтобы отряхнуть все, придя домой. Выговориться и рассказать все равно некому, в семье ввели вето на профессиональные разговоры. А мозги на моей сегодняшней работе «взрываются» почти каждый день. Ну и жена все намекает, что это может быть интересно не только мне. Попробуем…

Сегодня, как бывает в каждую четную среду, у меня длинный день. Будильник поднял в 5:40, дальше все на автомате. Через сорок минут выхожу из дома – трамвай, вокзал, поезд. В 7:15 я уже в Бреде, это город в шестидесяти километрах от Роттердама в сторону Бельгии. Коллега уже ждет меня, бережно принимает в свою машину, и я тут же засыпаю. До первого пациента ехать сто сорок километров.

Там рабочий день начался с заседания, голландцы это любят. Полтора часа восемь человек обсуждали одну женщину, которая живет в специальном доме для людей с психическими проблемами. За ними там следит персонал. Она пила, пьет и будет пить. Еще получает официально метадон, это – аналог героина.

Мы часто о ней говорим. Главная наша головная боль – это то, что она в своей маленькой комнатке площадью восемь квадратных метров держит бультерьера. При отсутствии адекватного ухода он порыкивает на обитателей дома и время от времени покусывает их. Берет, играючи, в свою пасть чью-то руку или ногу, держит недолго и отпускает. Мне лично это не нравилось. Нам все-таки удалось уговорить ее отдать собаку родителям, но пациентка и без собаки не вписывается в профиль жителя этого заведения. Поэтому на собрание пригласили работника из другого специального дома с персоналом, где его обитателям разрешается пить. Но это их последняя станция.

В принципе, мы пришли ей сказать, что прощаемся, так как последние два-три месяца с ней практически не было никаких контактов. Да и сделать ничего без наличия желания с ее стороны нельзя. Но ты ж психиатр. У всех какое-то ожидание, что мы любого человека с психическими отклонениями можем вылечить и успокоить. Да, когда он сам просит о помощи. Во всех остальных случаях, если ситуация не отвечает одному из трех жестких критериев, которые требуют принудительного лечения, мы проходим мимо. Критерии такие: опасность для самого себя, для окружающих или для окружающего имущества. Причем опасность конкретная и немедленная!

На заседании все начали нас дружно уговаривать подождать еще три месяца. Посмотреть, как женщина освоится на новом месте, отрегулировать медикаменты, дать наставления персоналу. Согласились.

Параллельно мне приходят эсэмэски, которые тоже требуют решения. Самое простое – продлить рецепт. Отвечаю: «Завтра!»

Два пациента просят позвонить. Молодая женщина с послеродовыми психическими нарушениями, которую к счастью удалось стабилизировать, жалуется, что два дня назад по моему совету закончила с транквилизаторами и даже выбросила остатки таблеток в унитаз. Последние два дня, несмотря на другие оставшиеся медикаменты, она не может спать и чувствует себя неспокойно. Посоветовал кое-что дополнительно. Позвоню ей через пару дней, проверю, как она.

Второй звонок – мужчина шестидесяти лет. Шесть лет отсидел за наркотики в тюрьме Венесуэлы и три месяца назад вернулся в Голландию. Мне удалось завоевать его доверие, он даже согласился принимать назначенные ему препараты – тоже дело добровольное. Он был обычно очень рад, когда я ему звоню, а теперь возмущенно начал рассказывать, что кто-то из нашей команды пришел к нему и сказал, что он сделал неправильный выбор. Неважно какой, просто такому человеку так говорить нельзя. Пятнадцать минут мне выговаривал, а потом все-таки поблагодарил за звонок. Договорились, что я приду к нему через неделю, и мы продолжим беседу. Обещал показать мне свои стихи.

Потом мы поехали в другой город, посетили пациента, живущего в приюте для бездомных. Он туда сам попросился после того, как его избил наркокурьер. Мы его периодически навещали последние полгода и наблюдали, как он деградирует ментально и физически. Все вокруг знали, что он употребляет наркотики – соседи, полиция, мы… А он: «Нет, ничего подобного, у меня все хорошо!» Я надеялся, что он хоть сейчас скинет маску, но зря надеялся. Хотя он за неделю отъелся и выглядит на удивление хорошо. Вдруг попросил таблетки, чтобы лучше спать. Выпишу, не жалко. И дальше едем в другой город.

Двадцатилетний парень, похоже, уже слегка выпил. Сказать, что в комнате бардак – это ничего не сказать. Повсюду пустые бутылки, окурки… Рука перевязана – с кем-то бился вчера на улице. Задумчиво говорит, что завтра ему надо переезжать, потому что по каким-то административным причинам он больше не может жить в этом городе. А жаль, он здесь уже три месяца, привык. Соответствующие службы куда-то пропали, как ему самому организовать переезд, он не знает. Звоню коллеге, он ставит всех на уши, завтра перевезут.

Последний раз я этого парня навещал, когда он с другом отмечал свой день рождения. Я убедил его тогда начать принимать риспердал, чтобы приглушить периодически возникающие вспышки ярости. Нисколько не надеясь, спросил его, начал ли он принимать медикамент. Он сказал, что да, и чувствует себя лучше и спокойнее. (Ага, а перевязанная рука?) И что таблетки уже кончились. Я ему пообещал завтра утром выписать сразу на три месяца, но он должен их до переезда забрать. Причем мне придется самому договориться в аптеке, там обычно на такой долгий срок не выдают. И парню еще позвонить, напомнить, чтобы тот не забыл. Пока коллега звонил по телефону насчет переезда, он с гордостью дал мне послушать с телефона сочиненный им рэп. Послушал.

Время обедать. Решили с коллегой для разнообразия съесть по кебабу. Нашли, поели. Да, коллега – не врач, нечто среднее между медбратом и социальным работником.