«— Вы сильно изменились с возрастом?

— Значительно, да. Я стал слабее… и лучше. Это трудно понять, но попробую сформулировать. Слабее в том смысле, что я меньше могу сопротивляться жизни. В молодости я был злее, упрямее, старался сопротивляться тому, что жизнь из меня делает… Сейчас не сопротивляюсь. И, разумеется, меньше боюсь. И лучше понимаю, что главной ценностью в жизни была и остается любовь, прежде всего любовь семьи… Я покойную жену довольно много огорчал, и жили мы сложно. А вспоминается наша жизнь как самое большое счастье. Пока тебя любят — все переносимо, мудрей этой мудрости никто никогда не выдумает».

«Судьба подарила мне долголетие. Как я использовал это? В конце жизни, подводя итоги — недоволен. А почему? Наверное, довлеет арифметика — мало написал, главного не написал и т. п. Но ведь кроме письменного стола была еще жизнь, с дружбой, Любовями, путешествиями. Конечно, можно было написать и больше и, может, лучше. Но за счет солнца, моря, смеха…»

«Несколько лет назад я позвонил Даниилу Александровичу и зашел по старой памяти. Просто так. Он был похож на себя. С седой головой и доброжелательной, но хитрой ухмылочкой. Синий пиджак, голубая рубашка, письменный стол с книгами и рукописными листами. Поговорили.

Я наснимал пристойных, но ожидаемых карточек, и уже вышел в прихожую прощаться, когда увидел гимнастические кольца, подвешенные к потолку, и белый шар плафона, испускающего молочный свет прежней жизни, освещающий старую, хотя и послевоенную квартиру в писательском доме на улице Братьев Васильевых, никогда братьями и не бывших.

Гранин, провожая меня, уперся руками в границы проема двери, составив некий крест, и я понял, что это и есть кадр, который мне хотелось снять.

— Не двигайтесь, Даниил Александрович!

Кто-то из знакомых, посетив Гранина, вспомнил, что он говорил, будто я забыл у него кепку, но передавать ее не станет, а пусть я сам за ней приеду. Побеседуем.

Я не хотел докучать, но в канун его девяностопятилетия приехал из Москвы к нему в гости. Мы сидели в креслах в его кабинете. Пили чай. Даниил Александрович был доброжелателен и бодр. Конечно, надо было захватить магнитофон, было бы полнее представление, о чем шел разговор. Но кое-что осталось в памяти.

— Знаешь, Юра, меня уже не было. Две недели. Сознание отсутствовало… Это была смерть. Придя в себя, я собрал в ресторане врачей, желая их поблагодарить. Возник разговор, почему я выздоровел, на каком основании? Я не имел никакого права возвращаться к жизни.

И тут один из них — хороший доктор, говорит: «Я думаю, мы здесь ни при чем. У него есть Ангел-хранитель. Посудите сами: он уцелел на войне, хотя воевал четыре года. Это противоестественно. Он вернулся в Город и уцелел в Ленинградском деле. Это тоже противоестественно. История с этой болезнью и выздоровлением тоже противоестественна. Такая цепь совпадений нереальна».

Как выглядит Ангел, не знает никто. А узнавать мы их должны. Может быть, внутри себя. Там, где и находится весь мир человека. И большой мир, и неизмеримый космос — все находится внутри человека. Когда он уходит, он уносит все с собой. И хотя мы говорим, что, пока мы живы, ушедший от нас — все равно с нами, в нашей памяти, — это неправда. Умер и унес! Весь свой мир. А то, что мы помним о нем, это уже наша жизнь и наш мир…»

«Выздоровев и придя в себя, помаленьку начал ходить и решил собрать моих врачей, с одной больницы, со второй, поблагодарить их. Не подарками, это они не взяли бы, не потому, что они такие святые, а потому, что они все-таки меня лечили по совести, с каким-то чувством, которое исключает всякую материальную благодарность. Я принял решение, типичное для России, — посидеть, выпить, закусить, потрепаться. Не дома, а в ресторане, не просто в ресторане, а пошикарнее. Пригласил главных врачей и просто врачей, не главных, но очень существенных при моей болезни, а еще для украшения — моих друзей. Набралось человек двенадцать. Все прошло как нельзя лучше, под конец вечера разбились по своим интересам, и группа врачей занялась своими профессиональными разговорами…

И тут главный врач одной из моих больниц вдруг сказал совершенно серьезно, как будто ставил диагноз: «Я могу это объяснить только одним — у него есть ангел-хранитель». Как ни странно, ему никто не возражал, все замолчали, моему приятелю показалось, что эти слова были приняты всерьез. Услышать такое от врачей было, по меньшей мере, странно, вот эту странность он мне преподнес, ожидая, что я буду с ней делать. А что я мог с ней делать? Где-то в недрах своей души я давно подозревал вмешательство, то ли опеку, то ли интерес, а может быть, и какое-то назначение, которое я получил для своей жизни. Я не хотел вникать в эту планиду, не старался понять, что бы это могло быть, но перестал считать это рядом счастливых совпадений. Хотелось думать, что это не случайности, а вмешательство. Кого именно, для чего? На войне мне виделось это вмешательством любви. Мольба Риммы. Но шли годы, и случайности уже не убеждали, похоже, существовало что-то понадежней. А почему бы нет? Стоит ли противиться? Что мы знаем о том, что мы не знаем? Какие силы существуют в этом мире, неведомые нам, ведь неизвестного больше, чем известного. Стоит ли противиться и сомневаться в их заботе. Может быть, лучше поблагодарить?»

«В последние годы жизни Гранина мы виделись редко, поскольку его возможности передвигаться были ограничены. Но однажды он зазвал меня в ресторан и героически поднялся на второй этаж на своих костылях-подпорках. Он вел себя очень мужественно, хотя каждый человек, понимая, что жизнь уходит, испытывает, конечно, особые чувства. Он был уникальным, очень русским человеком — героем, лишенным героической атрибутики. Немногословным, не превозносящим своих заслуг, а даже будто стыдящимся их. Еще одно его свойство — нелюбовь к громким речам, к выступлениям с трибуны, даже если речь шла об очень важных вопросах. Он хорошо знал, что такие вопросы никогда не решаются на митингах. Как говорит кавказская пословица, только мелкие реки бурливы, а Даниила Александровича никак нельзя назвать мелкой рекой».

«Гранин был настоящим ленинградским петербургским интеллигентом: прекрасным писателем и активно живущим человеком, который умел говорить об очень острых вопросах. Вот возьмите все его книги. Даже начальные — про науку, интеллигенцию, власть — и перечитайте их. Нам всем снова стали важны эти вещи и острейшие проблемы. Он умел делать острое таким, чтобы оно почти никого никогда не обижало. Секрет в его доброжелательности — это то, что и есть главное свойство интеллигента, помимо готовности обсуждать и рассуждать. Когда Гранин говорит, что русские люди должны примириться с немцами, не на уровне государства, а на уровне человечности, это серьезно, убедительно, и все его слушают. Тут никаких других разговоров быть не может. Этот моральный авторитет создан его биографией, человеческим умением, безумной увлеченностью жизнью. А еще он все замечал, и улыбка у него всегда была и очень добрая, но пронзительная.

Даниил Александрович — это образец петербуржца. Очень важно, как мы будем хранить память о нем, как сумеем. Это все очень непросто, неуловимо. Он оставил нам примеры того, как надо хранить память, чтобы она была живой».