«Копия трудовой книжки Германа Александра Даниловича.

1) 1896 — работал в кач. приказчика по лесной части у разных лесопромышленников до Революции 1917 г.

2) 1918 10/III — служил в кач. десятника по лесозаготовкам при Петроградском гороткомхозе до 1920 г.

3) 1920 10/II — служил в Петроградском райлесе в качестве прораба в Ямбургском райлесе.

4) 1921 1/ХII — служил в НКВТ по лесоэкспорту в гор. Ямбурге.

5) 1922 17/III — служил лесным техником в Гослесупре гор. Ленинград.

6) 1923 19/ХII — служил лесным техником в Гос. строит, упр.

7) 1924 10/II — служил уполномоченным по заготовкам в Пестовском лесхозе.

8) 1925 1/IX — служил в Анциферовском лесхозе.

9) 1926 26/IX — служил в «Лесэкспорте» старшим уполномоченным.

10) 1928 19/II — служил в Новлеспромсоюзе.

11) 1929 1/IX — технорук в т-ве «Свобода».

12) 1933 1/I — в Старо-Русском леспромсоюзе исполнителем опер, сектора.

13) 1934 2/IX — назначен пост, заместителем председателя правления Мало-Вишерского лесопромтоварищества.

14) 1934 2/Х — отозван согласно постановлению ЛОСЛПК от 28/IX.34. Назначен председателем Пестовского товарищества».

«Появлению Д. все обрадовались. Хотя для той эпохи он был ни к чему, поскольку эпоха была не для новорожденных. Младенцы не могли благоденствовать в двадцатые годы XX века, особенно в Петрограде. Там наступила голодуха. Шла Гражданская война. Колыбель революции для младенцев не годилась, поэтому семья переместилась в деревню, поближе к лесу, лесозаготовкам».

«Я считаю, что я от родителей получил максимум того, что может получить человек. Другое дело, как я распорядился этим. Но генофонд у меня такой, что я бесконечно благодарен отцу и матери, что я долго живу, не теряю разума своего небольшого, но какой уж есть. Я очень часто мысленно говорю им «спасибо». Потому что все то, что они мне дали — теперь я понимаю, оглядываясь назад, — это очень много».

«Спустя три года после рождения мы застаем нашего героя в деревне Кошкино. Отец его занимался там лесозаготовками для Петрограда, который в те времена отапливался исключительно дровами. Леса окрестных губерний сводились на дровишки. Эшелоны шли к столице. И зимой, и летом. Ибо летом тоже топили плиты, на них готовили пишу. Дрова, дрова… Детство моего героя проходило, можно сказать, среди дров. Точнее, на границе между лесом и дровами, в том промежутке, где лес превращается в бревна, доски, баланс, пропс, рейки, клепки, дрова, опилки, живицу, деготь, дранку…

Дрова сопровождали его еще много лет, последнее из всего набора отцовской жизни…

Они перемещались из одного лесничества в другое. Гражданская война полыхала поблизости, заглядывала светом пожарищ. Налетали банды: то белые, то красные, то зеленые; наверняка происходило что-то значительное, можно сказать, историческое, о чем герой мой не знал, потому что не расспрашивал, он упивался своей ребячьей жизнью, считая ее несравнимо интереснее, чем все то, что происходило с родителями, да и со всей страной».

«Автобиография.

Родился я в 1918 г. 1/1. Отец мой до революции работал коммивояжером по лесной части. После 1917 г. он работает как лесной техник от Петроградского губисполкома. Затем он работает техноруком в «Лесоэкспорте» и с 1928 г. в системе «Ленобллесэкспорта». В наст, время он член управления Леспромсоюза и зам. пред, лесопром. т-ва. Мать моя до революции работала швеей, после революции — дом-хоз. Последние годы она работает работницей (модельщицей) на промкомбинате ф-ки «Красная заря».

Я окончил десятилетку в Ленинграде. В школе работал в пионер-организации, после школы полгода работал шофером при АРЗ’е Ленсовета. В 1935 г. поступил в Ленинградский электротехнический институт им. Ленина, где учился до последнего времени. В 1936 г. был принят в члены ВЛКСМ. Нес различные общественные нагрузки. Последнее время работал в ЛК при комитете ВЛКСМ и членом редколлегии газеты «Энергетик».

Родственников врагов народа, арестованных, лишенцев и т. п. не имею. За границей также родственников не имею».

«Мой отец перемещался из одного леспромхоза в другой, и я почти ничего из той поры не помню. Лучше помню Старую Руссу, Новгород, Пестово, Анциферово… В Старой Руссе иногда бываю, но это место нетипичное. Довольно большой уездный город в войну был почти полностью разрушен, осталось четыре дома. В том числе дом Достоевского! Старая Русса отличается от многих других городов — хотя нечто похожее есть в Боровичах — присутствием какой-то своей души. Излучины рек, между которыми стоит город, способствовали сохранению его конфигурации, а вместе с тем и чего-то еще. Но, конечно, все прелести и традиции города — Гостиный двор, базары, выбор женихов и невест во время Яблочного спаса — всё это исчезло. Вообще, когда я там был последний раз, мне пришла в голову мысль, возможно, спорная, и тем не менее… Культура России во многом держалась на крестьянской культуре, гибель которой не могла не повлиять на гибель и другой культуры».

«Набережная была полна утихшего солнца, теплого, как сено. Камни мостовой остывали. Косые лучи подпирали деревья, высвечивали сквозь окна дальние углы комнат.

Деревянные дома с мезонинами, с фальшивыми балкончиками (все послевоенной постройки) выглядели примерно так же, как и до войны. Здесь всегда стояли такие дома, одно- и двухэтажные, но нынче во дворах блестели «Жигули», мотоциклы, на крышах высились телевизионные антенны. Но это не мешало мне, я вполне мог представить, что иду на довоенный курорт, где у эстрады сидит мама, слушая оркестр. Вознесенский собор уцелел, все так же величаво возвышаясь над излучиной реки. В городе, даже разрушенном так, как Старая Русса, все же сохраняются его прежние черты, особый дух, природная физиономия, которая складывается из расположения его площадей, вокзалов, набережных и еще каких-то неизвестных составляющих. Так было в Минске, Пскове, Ленинграде.

Дом, где мы жили, на улице Володарского, сгорел, сгорело и лесничество с большим запущенным садом, местом наших игр. Вся улица была разрушена. Осталось в целости на весь город несколько домов, всего четыре, как утверждает Георгий Иванович, в том числе и дом Достоевского.

Когда я приехал сюда в середине пятидесятых годов, я побывал у этого дома. Там помещалась школа и, кажется, библиотека. Пришел я вот так же под вечер, на лавке у дома сидели старухи. В платках, в кофтах со сборочками на груди. Кофты считались тогда старушечьими, а нынче такие же стали наимоднейшими. Старухи помнили Анну Григорьевну Достоевскую, рассказали мне, как она приезжала после смерти мужа, хлопотала вместе с местным священником Румянцевым насчет ремонта дома. Слушал я их вполуха. Я понимал, что рассказывают они что-то ценное, интересное, но, во-первых, дело это не мое, на то есть литературоведы, специалисты, они запишут, во-вторых, успеется. Две эти самые зловредные отговорки подводили меня много раз. Так я недоговорил с Андреем Платоновым, Куприным, Шульгиным — человеком, который знал Плеханова, Ленина, Мартова. Не записал своих встреч с Питиримом Сорокиным, Фадеевым, Сарьяном, Борисом Пастернаком, дядей Сашей — монтером Второй ГЭС. Успеется, думал я, когда-нибудь посидим, договорим, специально запишем…»