– Не обращайте внимания, – попросил я виновато. – Абсурдные шутки, я склонен к ним. Но чеснок, кстати, весьма полезен, особенно от всякой заразы.
Говоря, я снова не мог не обратить внимания на удивительный цвет его глаз. Священнику с такими глазами, наверное, легко довериться: кажется, будто через него тайны и молитвы уходят куда-нибудь в небо, а там недалеко до нужных ушей. Но сейчас в этих глазах читались тревога и почти упрёк.
Неожиданно кое-что отвлекло меня, резко вернув к насущным мыслям. За столом по соседству с нами сидели несколько мужчин. Они своё утро начали с пива и жирных колбасок, и один, самый крупный и румяный, как раз возбуждённо шептал другим:
– А тут она! Светится! Космы длинные, там эти её цветы. И зовёт. Ну я и побежал со всех ног, а ведь как хотелось… – Он недвусмысленно щёлкнул языком. – Хороша, у-у-у!
– Да, они, болтают, все такие, – тоненько поддакнул его чернявый приятель-венгр. – Хотя я не видел, а ну как и не увижу? Ночами не мотаюсь, и ты сиди, Войтех!
– Да почему вы не сожжёте её, чёрт возьми? – вмешался третий, самый старый и лучше всех одетый. Он единственный говорил без акцента и, видимо, как и я, был приезжим.
Повисло недолгое молчание. Войтех икнул и с бульканьем приложился к кружке.
– Так её уже давно сожгли-то, – осторожно подметил чернявый. – И даже…
– Вы закончили? Думаю, нам лучше идти.
Последнее резко произнёс Рушкевич. Он, услышав разговор, ещё больше помрачнел. Я тоже догадался о предмете беседы, о чём не преминул сообщить, едва мы вышли на улицу. Священник, угрюмый и напряжённый, со вздохом посоветовал:
– Не спешите с выводами. Опасность речей горожан в том, что не всегда ясно, правда это или следствие выпитого. Хотя порой разницы нет…
– А к чему склоняетесь вы? – снова попытался поймать его я.
– Повторюсь, вам лучше составить своё суждение, – уклонился он.
– Но вы поможете мне?
– А вы поверите мне? – прозвучало слишком быстро. – Вот так просто?
– Смотря, как вы будете себя вести дальше, – шутливо сказал я и опять пожалел.
Печать с трудом сдерживаемого раздражения вдруг легла на худое лицо и сделала его почти отталкивающим. Рушкевич замедлил шаг.
– И как же я веду себя сейчас, можно узнать? Мечтаю услышать свой диагноз.
Я замялся. Меня давно так не припирали к стене – возможно, потому что я и сам почти не позволял себе двояких выпадов. Если они вдруг случались, то доставались обычно тем, кто проглатывал их: либо не понимая подтекста, либо следуя светской привычке держать каменное лицо, либо опасаясь меня из-за положения. Что скрывать, в последние годы я стал довольно высокомерен и не зря в некоторых кругах слыву вредным старым брюзгой. И чтобы моим безобидным шпилькам вот так дали отпор… Рушкевич, проницательно щурясь, склонил голову к плечу, и чёрная прядь упала на его правый глаз.
– Оставим этикет, вы довольно продержались в его рамках. Я вызываю у вас сомнения, не так ли? Здраво, если вы виделись с герром Мишкольцем и предавались обычному досугу в виде словоблудия. Что он упомянул? Мою блаженность? Мою…
Я остановился как вкопанный; он тоже. Казалось, он сейчас вспыхнет. Я понимал, что не учёл его юность вкупе с обычной для провинциала недоверчивостью к чужим, а неосторожным юмором усугубил ситуацию сам. Я попытался скорее выпутаться:
– Мне казалось, мы пришли к тому, что мне неинтересны сплетни. Всё сказанное о вас, герр Рушкевич, для меня не имеет веса. Ваши собственные слова я оценю выше.
– Оцените? – повторил он и покачал головой: – Нет, герр ван Свитен. Во-первых, вы едва ли приехали оценивать меня. А во-вторых, я достаточно знаю таких, как вы, чиновников всех мастей, и уже уверился: слов тут мало; вы неизменно хотите слышать только то, что вам удобно, а прочее осмеиваете или отрицаете. Вам лучше увидеть, что у нас творится, самому, походить по грязи и только после этого решать, какие вопросы кому задать. Пусть вас уполномочила сама императрица, пусть косвенно это обязывает весь город подчиняться вашим прихотям, но я привык оказывать действенную помощь. Сейчас же она бесполезна. А вот моё время, как вы сами отметили, ценно. Мне, пожалуй, пора.
Я слегка закипел. Вот и взыграл тот самый характер «не подарок», прямой и колкий к любому менторству. Бесик теперь так явно спешил расстаться, забыв и об обещании, и об уверении, что ему есть на кого переложить дела! О эта незрелая категоричная обидчивость… она не обходит стороной даже добрых священников, какая ирония! Я еле сдержал усмешку, догадываясь, что Рушкевича она совсем разозлит. Нужно быть выше этого, решил я не без скрипа. Нужно помнить, кто я, и не устраивать склоку с облачённым в сутану ребёнком. Нейтральный ответ наконец нашёлся:
– Так окажите действенную помощь. Для начала хотя бы объясните, как попасть к герру Вукасовичу в гарнизон. Можете не провожать. Я посмотрю на что-нибудь de visu. Удовлетворю свои прихоти сам, я вполне справлюсь.
Я кривил душой; рассчитывал, что он возразит и непременно увяжется за мной, хотя бы в надежде что-то доказать. Но, к моей досаде, Бесик без колебаний кивнул, развернулся и зычно окликнул кого-то на родном языке. К нам подошёл крупный небритый мужчина неопределённых лет, только что вывалившийся из «Копыта», и что-то благодушно спросил. Бесик ответил; мужчина, почесав лысеющую, почти круглую голову, энергично закивал. Рушкевич повернулся ко мне и сухо сообщил:
– Это Лех. Лесничий. Он отвезёт вас туда и обратно.
Мужчина широко улыбнулся, показывая отсутствие пары зубов. Зато остальные, кстати, были в удивительно неплохом состоянии. Я посмотрел на священника, надеясь, что взглядом мне всё же удалось выразить сожаление. Тот, поднимая воротник, уточнил:
– Что-то не так? Вас не устроит столь скромный кучер? Золотых карет нет.
Значит, не удалось. Выбора у меня уже не было.
– Несомненно, устроит, – вяло отозвался я и мысленно послал всё к черту. В конце концов, у меня тоже давно выработалась та самая столичная привычка держать каменное лицо. – Спасибо. Надеюсь ещё вас увидеть, когда вы освободитесь.
«…И перестанете ребячиться». Но это я сумел придержать.
Рушкевич кивнул и направился прочь. Я в унынии поглядел ему вслед. Даже кипя от раздражения, я всё сильнее испытывал угрызения совести. В конце концов, меня предупредили: я еду в город, где суеверны все, кроме Мишкольца, так чего я ждал? Пусть священник заблуждался, пусть самовольно надел на меня крест, как колокольчик на барана, но вряд ли я нашёл бы союзника осведомлённее и… в общечеловеческом плане интереснее. А теперь оставалось гадать, найдутся ли у меня вообще союзники в Каменной Горке или я распугаю всех. Ведь в значительной степени размолвка с Рушкевичем была, что называется, mea culpa[16]. Я мог быть терпимее. Но слова, что все мы, первые люди государства, по факту глухи и оторваны от мира… дело в них. Что вообще знает о нас плебс? О наших попытках примирить, вылечить и накормить грызущиеся народы; о наших детях, которым не выбежать просто так поиграть на улицу; о наших головах, которые рубят иногда без вины, но всегда с позором? Я не зря колебался целый год, когда императрица пригласила меня ко двору; я знал: политика – олимп, с которого мне, простому врачу, нет возврата. Если боги-олимпийцы нередко сходились со смертными, то политикам путь в сердца людей закрыт.
С этой мрачной мыслью я пошёл за Лехом, чтобы пережить очередную трясучую поездку в открытой раздолбанной повозке. Её тягала крупная, сытая, но довольно неуклюжая гнедая кляча, по всей видимости, не знавшая в жизни кнута.
Мой временный кучер понимал только два-три слова по-немецки, и это освободило меня от необходимости вести формальную беседу. Я задумался, заранее подбирая фразы, которыми буду мириться с Рушкевичем, и поглядывая по сторонам. Дома в этой части Каменной Горки лепились один к другому, безликие улицы едва запоминались. Единственной живописной деталью были разнообразные лозы, увивающие стены и успевшие зазеленеть, густые мшистые подушки на черепице да выставленный на подоконниках пёстрый вереск. Пресытившись всем этим, я поднял голову к небу и не сдержал тоскливого вздоха. На меня обернулись с недоумением и Лех, и даже его кляча.
