– И что же это? – Не то чтобы мне было любопытно, но в разговорах с суеверными моравами сведения могли пригодиться, и я решил ими не пренебрегать. – Поразительная красота? Светящаяся кожа? Острые зубы?

– О нет… – Он выдерживал непонятную паузу. – Всё проще и сложнее. У вампиров приятный голос, тон которого не меняется даже в минуты гнева, – точно за них говорит кто-то, кто не знает гнева. У них глубокие глаза – точно сквозь зрачки тоже глядит кто-то другой, древний и мудрый, кто-то вроде… – Вудфолл небрежно кивнул на скелеты, – их Праматери. Кто-то, с кем лучше не сталкиваться.

– Такими бывают и люди, если они владеют собой, – резонно возразил я. – Не так трудно контролировать эмоции и интонации, особенно с годами. Вы действительно считаете, что всех, кто на подобное способен, нужно пронзать колом? Тогда это грозит и мне.

Он посмотрел тяжело и устало.

– Я вообще не уверен, что всех вампиров нужно убивать, доктор. Если бы вы лучше знали предмет нашей беседы, вы бы тоже засомневались.

– Пока, – я не сдержал улыбки, – я в принципе сомневаюсь в их существовании. И точно не буду ставить им диагноз по умению держать себя в руках и…

– Я говорю не о владении собой, – ровно оборвал он. – Я лишь предупреждаю вас о Бездне, которая однажды посмотрит на вас и заговорит с вами. И вы не сможете спастись.

Я озадаченно замолчал. Если наш диалог был, как я полагал, дешёвой устрашающей пьеской, то эта реплика удалась: меня пробрала дрожь. Впрочем, может, дело было скорее в толстых стенах, пляшущих на них скелетах и холодном терпком вине. Вудфолл энергично поднялся и подхватил с лавки плащ.

– Запомните мои слова. В крайнем случае – чтобы над ними потом посмеяться. А мне пора в путь. Спасибо за беседу!

– И вам спасибо. – Я уже пришёл в себя и пошутил: – Удачи в ловле чудовищ.

На том мы и расстались, попрощавшись довольно тепло. Ныне я продолжаю странствие. Клонит в сон; я чувствую себя удивительно разбитым, но пользуюсь оставшимися минутами дня, чтобы записать последние события и лишний раз их обдумать. Мне определённо есть что обдумывать. И почему-то не хочется делать это в темноте.

Запись делается post factum, в весьма неожиданных обстоятельствах и после задержки, которой я не предусмотрел, да и не смог бы. Так сложилось, что уже давно я верен ежевечернему ритуалу: заполняю эти страницы, заодно систематизируя дневные впечатления и выделяя важнейшее. К тому же лет через десять, если память будет не столь тверда, сколь я рассчитываю, записи помогут мне восстановить события прошлого. Говорят, мысли – лишь мотыльки, тогда как текст – смола, где они застывают.

Так или иначе, я пропустил, как оказалось, целый день, а за ним и второй. Первый был крайне беден на впечатления, зато второй чрезмерно ими богат.

Итак, после забавной встречи с Арнольдом Вудфоллом я продолжил путь. Через какое-то время снова начался и быстро усилился дождь; дороги, и так плохие, стали совсем отвратительными. Одна из наших лошадей повредила ногу, и пришлось свернуть с маршрута, чтобы добраться до почтовой станции – она, как мне сообщили ещё в столице, находилась перед последним нужным нам куском перевала. До этой станции я шёл пешком, опасаясь, что на слабой тяге экипаж вот-вот увязнет в грязи или завалится при неосторожном толчке. Дождь всё лил; небо скалилось белёсыми молниями; сапоги быстро превратились в болота. После этой прогулки настроение и состояние моё, и без того не блестящие, ещё ухудшились.

Едва с лошадью всё уладилось, я с огромным облегчением забрался обратно в экипаж и откинул гудящую голову на спинку сиденья. То ли я простудился, то ли еда и вино в трактире были не лучшими, – во всяком случае, самочувствие моё, хоть и не внушало опасений, разительно отличалось от дневного. Я не ощущал тошноты или рвотных позывов, а вот слабость отдавалась гулом во всём теле и словно нагревала лоб. Кости ломило, разлепить глаза было трудно – веки отекли. По симптомам угадывалась aestus febrisque[12], но я надеялся, что недомогание не более чем сиюминутно.

Повернувшись, я стал смотреть в окно, чтобы отвлечься. Тёмные, мокрые горы нависали над дорогой, по которой мы теперь двигались. Казалось, к ним можно притронуться, и эта мысль почему-то абсолютно мне не понравилась. Было в дождливом мрачном уединении что-то пугающее; даже стены экипажа начали давить. Невероятная глупость, раздражённо подумал я, что моё собственное тело меня так подводит! Могла ли природа придумать что-то хуже для человеческого рода, чем непредсказуемые атаки болезней самого туманного происхождения? Вино. Всё-таки это было вино…

В тот момент сознание покинуло меня. Вернулось оно, только когда откуда-то повеяло сквозняком, а мозолистая рука осторожно похлопала меня по щеке.

– Герр ван Свитен!

Я с усилием открыл глаза – веки опухли ещё больше, под них будто насыпали песка. Лохматая макушка Януша темнела на фоне ночного неба; на круглом лице читался ужас.

– Вы долго не отзывались, – пробасил он. – Я уже подумал… Что с вами?

Я приподнял голову – она опять загудела. Понять, сколько я проспал, было невозможно, но, видимо, мало, раз дождь не кончился. Я ответил, но, как оказалось, только пошевелил губами, сухими и шершавыми как наждак. Януш сглотнул, лихорадочно забегал взглядом по всему вокруг, а потом, решившись, выпалил:

– Герр ван Свитен, давайте поворотим назад. Мы вроде проезжали постоялый двор, да и побыстрее попасть на станцию ещё можем. Вы что-то совсем плохи.

– Ерунда, – голос наконец вернулся. – Чушь, Януш, всё пройдет. Возможно, я просто что-то не то съел. Всё-таки это чужая кухня, непривычная, жирная…

– Хотите выйти облегчиться? Помочь вам?

– Не хочу.

– Значит, не в еде дело! – с простодушной чёткостью поставили мне диагноз. – Она б уже наружу просилась, разве не так бывает? Вот я как закушу свиными ушами…

Эту прямоту я, как всегда, простил Янушу лишь потому, что помню его мальчишкой в рваных штанах, и потому, что она диктовалась тревогой. К тому же его деревенская уверенность в доскональном знании медицины, непростого предмета, коему я посвятил всю жизнь, поднимала настроение даже в столь нерадостный момент. Я улыбнулся, с усилием выдохнул и велел:

– Едем дальше, хватит болтать попусту. Нам ведь осталось…

– Часа полтора пути, герр. Но по этой мерзкой грязючке побольше.

– Так зачем возвращаться? – Я постарался улыбнуться ещё раз. – Вперёд. Дотянем.

Януш смотрел на меня с сомнением. Я повторил приказание твёрже, и он, постенав ещё немного, подчинился: помог мне сесть удобнее, набросил на ноги плед и торопливо захлопнул дверцу. Я начал снова засыпать, едва экипаж тронулся. Меня то бросало в жар, то знобило; стук копыт отстреливал в левом ухе и заставлял дёргаться, но наконец я провалился в неприятное и всё же спасительное забытьё без сновидений.

На сей раз оно продлилось долго и было очень глубоким, потому что, сколько ни стараюсь, я не могу вспомнить, как мы прибыли в Каменную Горку, где ехали и кто нас встречал. Я не помню, как меня вытаскивали из кареты, куда несли, кто нёс. Правда, ощущение дождя, заливавшего лицо, мне смутно припоминается, хотя и не говорит ни о чём конкретном. Так что проще считать, что остаток той ночи выпал у меня из сознания полностью. И последовавший за нею день, в котором иногда мелькали размытые лица, а что-то горькое обжигало губы. И ночь за этим днём. Только утро нынешнего принесло мне кое-что определённое, в частности – занятные знакомства.

Итак, я открыл глаза и сразу отметил лёгкость, с которой удалось это действие, ещё недавно причинявшее боль. Зрение было ясным; я различил невысокий деревянный потолок. Такими же непримечательными оказались медово-коричневые стены, усыпанные жёлтыми бликами солнца. Тесная комната была обставлена мебелью без резьбы, но добротно сколоченной и приятной глазу. Как я ни привык к венской роскоши, подобные дома, пахнущие смолой, воском и сухими травами, тоже были мне по душе. И тем более хорошо было очнуться здесь после… А кстати, после чего? Пошевелившись, я прислушался к собственному организму, выражавшему полную удовлетворённость происходящим: ни болей, ни головокружений, ни ощущения давящих стен. Всё осталось позади, кроме одного важного обстоятельства – я не понимал, что же со мной стряслось и где я нахожусь.