– Простите, но не могу предложить вам его как кров. Тут тесно и неуютно, к тому же иногда ко мне приходят посреди ночи за чем-нибудь, и…

– Я понял. – Я мягко покачал головой. – Я ни о чём и не прошу, это было бы верхом наглости. Конечно же, меня устроит другое место. Я вообще неприхотлив; не стоит обманываться моими годами и титулом.

Он всё ещё хмурился, снова кусая губы и глядя под ноги. Боялся нареканий или тщетно воевал с собственным чувством такта? Скорее второе. О, эта умилительно пылкая тяга сажать кого попало себе на шею и всем уступать; лет до тридцати я сам ею страдал, горя профессией… но с возрастом она опалит душу и пройдёт, сменившись осторожной избирательностью. Не желая смущать Бесика, я спешно попросил:

– Ладно, покажите мне ваш постоялый двор. Не откажетесь перекусить со мной? Как медик надеюсь, что вы не пренебрегаете завтраком; он крайне важен.

Последнее я спросил с напускной строгостью. Рушкевич опять рассмеялся, наконец расслабляясь.

– Буду рад. Мне редко удаётся пообщаться с кем-то из столицы. Кстати… – он открыл дверь, выпуская меня на улицу, – как и большинству горожан. Так что готовьтесь: весть о вашем появлении быстро облетит знать. Она малопримечательна, но крайне общительна. С вами будут завязывать знакомства, и старательно. Берегитесь.

Шутливое предупреждение подтвердило мои собственные догадки, а дополнительно они подкрепились, пока мы добирались до «Копыта» – единственного в городе постоялого двора. Никогда ещё я не ловил столько любопытных взглядов; каждый прохожий считал долгом бросить на меня именно такой: смерить от макушки до обуви, а потом ещё ужалить в спину. Неужели я настолько выбивался из общей массы? Чем, интересно? Или все просто знают здесь всех?

Городок, как выяснилось, правда небольшой – скорее, это несколько сросшихся и едва облагородившихся деревень. Центров, точнее, людных площадей здесь три: южнее всего ратушная; на востоке рыночная, где торгуют всем подряд, от хлеба до скота, и, наконец, к краю третьей площади, в сердце города, жмётся дом Рушкевича. Отсюда же задумчиво глядит готическими окнами Кровоточащая часовня, сквозь крышу которой тянутся побеги плюща. Красота загадочного, пережившего явно не одну эпоху строения впечатлила даже меня, а ведь я нечасто восхищаюсь церквями и считаю большинство слишком помпезными, чтобы там мог жить Бог. То, что я увидел, силуэтом напоминает сказочную башню, высокую и тонкую, но с длинной пристройкой. Тёмный минерал цвета мёда, смешанного с землёй, местами покрывают оправдывающие название часовни багровые разводы. Сомневаюсь, что это кровь; вероятно, камни скрепляет некий состав, включающий красную глину, и от влажности глина эта иногда «плачет». Я не озвучил, да и не буду озвучивать своё предположение Рушкевичу. Он-то с юношеской наивностью сообщил мне, что часовня, в отличие от кладбищенского костёла Марии Магдалены, наделена душой, помнит умерших здесь мучеников во имя веры Гуса[15] и неизменно кровоточит перед бедой, а затем добавил:

– Город вырос вокруг неё. Здесь хотели возвести ещё церкви, не раз начинали, но все рушились. В конце концов обстроили это место; часовня уже не просто часовня, но мы неизменно зовём её так. И… здесь очень терпимы к вере. Думаю, вы понимаете, о чём я.

В окнах переливались витражи. Удивительно, что в диком краю, известном столкновениями католиков и гуситов, сберегли их: грустного Петра, необычную для римских канонов простоволосую Богоматерь и даже раскаивающегося Пилата – его я узнал на дальнем, выполненном в тревожных красно-золотых тонах стеклянном панно. Тонкая работа, превосходит многие виденные мной венские витражи. Сколько же ей веков?

– Часовня желает, чтобы мы были добры, – задумчиво произнёс Рушкевич.

Повторяя в дневнике эту фразу, я невольно проговариваю её и про себя. Очевидно, мне не понять тонкой духовной связи, возникающей между священником и его собором, но в том, что она действительно возникает и порой сродни любви к живому существу, я не сомневаюсь. Беспокойная филигранность всего облика Бесика Рушкевича перекликалась с мрачной стройностью Кровоточащей часовни; его глаза цветом напоминали стекло некоторых её витражей. Я не стал спорить с душеспасительным утверждением: людей не от мира сего, особенно юных, незачем выдёргивать из эфемерных облаков; позже их всё равно ждёт падение. Я лишь подумал не без иронии, как он, весь такой чистый, правильный и в образном смысле крылатый, вообще ступает по мирской грязи. Впрочем, ступал он в неё смело, судя по лужам, попадающимся нам на пути, и моя ирония была скорее благодушной.

Помимо часовни, смотреть оказалось особо не на что, разве что на статую Троицы в одном из переулков и дальние горы, похожие на россыпь бледных аметистов. Увы, у этого городка едва ли есть малейший шанс стать когда-нибудь массовым местом отдыха; ему суждено либо и дальше нищенствовать, либо рано или поздно быть заброшенным. Тем не менее во время первой прогулки узкие улицы показались мне в чём-то обаятельными и тёплыми, хотя солнце опять успело скрыться и задул холодный ветер с хребтов.

– Бесик, а у вас правда нет здесь кошек и собак? – Я спросил это, когда мы уже приближались к постоялому двору. Рушкевич, не удивившись, кивнул:

– Их и раньше было не много, а несколько месяцев назад пропали все. Это довольно странно, не даёт некоторым покоя до сих пор. Может, кого-то и растерзали лесные звери, но чтобы всех… вряд ли.

– Я слышал байки, будто они чувствуют приближение всяких… тёмных сущностей, – осторожно произнёс я. – Опасные свидетели…

На лице Бесика ничего не отразилось. Он убрал назад волосы и прибавил шагу.

– Да, так говорят. Но я не мог в этом убедиться, так как, когда животные ещё были целы, у нас никто не пил кровь.

– А сейчас пьют?

Я впервые спросил это без обиняков, решив его подловить. Юноша остановился и обжёг меня быстрым взглядом исподлобья. Тема не нравилась ему – а возможно, не будучи никем уполномоченным, он просто не знал, что может сказать без оглядки на власти, а что нет. Я, мысленно подбираясь и предчувствуя бурю, уточнил:

– Вы верите в это неспроста, разве нет? Вы что, это видели?

Ветер забрался мне за воротник, я вздрогнул. Бесик слегка пожал плечами, поморщился и наконец решился ответить:

– Я видел тех, кого провожал из этого мира. Они не выглядели поражёнными каким-либо из известных науке недугов. Ужасные кровавые следы на их шеях…

– Язвы?

– Укусы, – отрезал он и жестом указал на крепкую дверь ближней постройки.

На петлях под крышей качалась кованая вывеска с чьей-то ногой, трудно сказать, чьей: обладателем её мог быть как дьявол, так и козёл. Но копыто там определённо было. Я послушно шагнул к крыльцу. Наступление пришлось временно свернуть.

Следующий час мы провели под прокопчёнными, но довольно располагающими сводами – тут никаких «плясок смерти» не было; стены оказались просто голыми, зато из округлых, удивительно чистых окошек проникал дневной свет. Нам быстро организовали незамысловатый завтрак, состоящий из яиц с огуречным соусом, творога, тёплых кнедликов со шпиком и ветчины. Я невольно обратил внимание на наличие в тарелке чеснока и на то, что свою дольку Рушкевич брезгливо отодвинул в сторону. Я не преминул уколоть его:

– Как неосмотрительно, неужели не хотите обезопаситься?

Он улыбнулся.

– Не хочу дурно пахнуть. Я слуга Господа. Никому всё равно не выпить мою кровь.

– Не все вампиры пьют кровь.

Я бездумно повторил слова avvisatori и не ожидал, что Бесик подавится и испуганно вздрогнет. Он едва не выронил нож. Я торопливо постучал его по худой спине.

– Что вы сказали? – отдышавшись, тихо переспросил он. – Откуда вы…

– Глупость, – спешно отозвался я.

Какой казус. Приехал развеивать суеверия – и сам пугаю людей вампирами.

Священник продолжал нахохленно смотреть на меня, даже отодвинулся подальше. С искренним сочувствием я подумал, что наверняка его нервозность – следствие суеверий его необразованной паствы. Такая впечатлительность от такой ерунды… Я успокаивающе коснулся запястья Бесика. К счастью, этот жест он принял не сжимаясь в комок.