Но…

Этот хаос озарило. В нём словно вспыхнула сверхновая. Кто сказал, что их любовь будет жить вечно? Кто сказал, что всё потеряно? Кто в состоянии запретить мне охотиться?

Так тяжело, так ужасно тяжело, но вроде бы ещё жива, ещё дышит и ещё в состоянии ходить и смеяться. Не сейчас. Не снова.

Этот смешной, отчаянный энтузиазм разбивается о новое «Нет». Всё. Финал. Delete. Пожалуйста, хватит. Занавес и «снято». Очередная трагедия, мыльная опера, каких полно и какие ещё не скоро прекратит штамповать человечество. Всегда будут герои с утешительным призом и всегда будут отщепенцы-неудачники, на которых сэкономят ресурсы.

Это беспримерно жестоко и беспощадно. Зато так по-людски.

Существо в моих руках начинает хрипеть, и я ослабляю хватку:

– Извини, я не нарочно.

– Стиснула так стиснула… Уф… Только не говори мне, что это письмо достигло адресата.

– За всё приходится расплачиваться, – я перевожу свой взгляд на Тварь Углов, – Если бы я могла, я бы послала следом кусок хлеба – чтобы заесть и переварить.

– Да ты…О, боги мира сновидений, ты… Ты… – он ищет название, но сдаётся, в итоге просто укладываясь рядом.

Какое-то время я на автоматизме курю, чтобы унять дрожащие руки.

– Жалко мне тебя, сучка, – наконец, изрекает он после порядком затянувшегося молчания.

– «Сучка»? – абсолютно без обиды переспрашиваю я.

– Стопроцентная. Хоть и ухаживаешь как кобель… Эй, не раскисай!.. Ну, хочешь, будь моей самочкой.

Я смотрю прямо в его бездонные очи, и, учуяв благие намерения, вдруг начинаю заливисто хохотать.

– Ну тебя совсем, – бурчит он и отступает, поджав хвост, – Сегодня ты ненормальная…

========== Из «Энциклопедии абсолютного и относительного сновидения». Стремление как философская концепция ==========

Несмотря на то, что Орден Фаэтона не состоит под началом ни одной из известных религий, есть кое-что, что признаётся общим для всех дримеров, а именно идея Стремление и всё, что с ним связано.

Исторически Стремления возникли в тот же период, что и дримеры. По сути, каждое Стремление представляет собой то, что французы называют raison d’etre – смысл жизни. В отличие от представлений о некоем божестве, традиционно общем для всей группы, у каждого дримера есть своё индивидуальное Стремление. Это может быть некое абстрактное понятие, явление и даже животное, но чаще это любимый человек. Вне зависимости от разновидности Стремления каждый дример говорит о нём с любовью и гордостью, иногда украшая именем или изображением свои доспехи или знамёна. Отчасти это напоминает культ прекрасной дамы времён рыцарского Средневековья и так же, как и он, воспевается в песнях и упоминается в стихах вирта.

========== Конфигурация двадцать третья ==========

Шпиль захлёбывается в крови.

– Я весь измазался! – шипит четвероногий демон. Он отмывает лапы, сидя на книжной полке.

Я молча подаю ему моток бумажных полотенец и шлёпаю по липкому полу вниз, в подвал. К гадалке не ходи – она точно там спряталась.

Во мраке утробы стен Голем похожа на кусок сырого мяса. Она бьётся в страданиях. Сейчас она кажется ещё миниатюрнее, чем обычно.

– Ты знаешь, что у меня не было выбора, – говорю я. Она знает. Знает, что страдает ради общего блага, но в её сопении пробивается истеричный свист.

– Хватит. Ты залила собой весь Шпиль, – я подхожу, и она синхронно со мной отодвигается. Похоже, будто она обернулась в только что освежёванную мышцу. Кровоточит всё тело.

– Вставай. Достаточно.

Она конвульсивно сжимается в клубок, едва я заношу ногу, чтобы пошевелить её. Можно подумать, я её постоянно поколачиваю.

– Пинками тут не поможешь.

Конечно. Незаменимый ингредиент – лысая тварь с жизненно важными советами.

– Уйди отсюда, чтобы я долго тебя искала.

– Понял.

– Бесстыжая истеричка, – говорю я после недолгого молчания, потом наклоняюсь и взваливаю полное энтузиазма тело на закорки. Голем послушно обвисает, абсолютно не облегчая мне задачу, поскольку из-за крови соскальзывают и мои пальцы, и она сама. Но приходится терпеть.

Я знаю, что её порадует.

Наше место, в которое мы можем уйти, если страданий стало сверх всякой меры.

Заповедник.

– Смотри, где мы, – мои ноги со сладострастием вгрызаются в жестковатую траву, а щиколотки Голем щекочут пушистые венчики сухостоя. Мы в холмах. Светит солнце, не тепло и не холодно, а свежо. За холмами располагается наше пристанище. Я не знаю, кто создал этот мирок, но он заброшен уже очень давно и словно бы законсервирован. Меня устраивает.

Дорожка в Заповедник присыпана хвоей, а по обе стороны от неё – животные немыслимых видов и форм. Пространство здесь складчатое, так что им предостаточно места. Это только кажется, что они напиханы здесь как самоцветы в полировальный барабан.

Ничего больше шпица – и буйство красок. Но я могу сделать и больше. Всё, что она захочет.

– Дай-ка я кое-что тебе подарю, – предлагаю я, опуская свою реплику на землю.

Голем гладит подбежавших зверушек, оставляя на них алые пятна, но, заинтригованная, тут же перестаёт кровоточить, когда я творю что-то по ту сторону холмика, осыпанного мягкими, будто войлочными осенними листьями.

Как ребёнок, моя сестра перестаёт плакать, стоит появиться занятию поинтереснее.

За коим я с ней нянчусь, спрашивается?..

Так или иначе, я уже закончила.

Если бы сейчас у Голем было лицо – оно бы преисполнилось восторга. Но мне не нужно видеть её глаза, чтобы знать о чувствах. В этом разглядывании глаз очарованного ребёнка есть что-то от самолюбования.

Смотрите! Я – великий взрослый, высокомерно и одновременно снисходительно преподносящий нечто новое вот этому «ещё не пожившему». Эх…

Навстречу моей кровоточащей идиотке вышагивает великолепная кабарга. Это низенький самец с изящными ногами и округлым, словно серпик месяца, крупом. Его клыки блестят как жемчужины. Голем сопит, оборачиваясь ко мне.

– Тискай, чего уж, – пожимаю плечами я, и она на четвереньках подползает к маленькому оленю. Несмело гладит его влажный нос, пушистые щёки, мягкие уши.

Он не может сопротивляться. Неизбывной нежности чертовки слишком много, и он пьянеет от каждого прикосновения. Голем прижимается лицевым диском к его лбу и замирает. Слышно только блаженное сопение.

Самец кабарги легко подгибает ноги, ложась. Голем приобнимает его за шею, устраиваясь рядом.

Я смотрю на них с моей фирменной смесью умиления и презрения. Ох уж эти ми-ми.

Кабарга поднимает на меня глаза.

«Позаботься о ней» – мысленно передаю ему я, – «Пожалуйста, сделай это».

Зверь кивает своей точёной головкой. Слегка подрагивают белые полосы на шее, делающие его похожим на сдобренную сливочным кремом шоколадную вафлю.

Он прекрасен.

Как бабочка.

И жить ему также недолго.

Голем, как и всякий ребёнок, не желает зла тому, кто рядом – но нещадно эксплуатирует его на бессознательном уровне.

Раны на её груди и животе начинают затягиваться. Малышка спит и видит сны.

Её подушка же больше не встанет.

Он лениво прядает ушами. Ему всё равно даже то, что клыки уже становятся прозрачными.

Животные не осознают свою бытийную конечность – криттеры сознания тем более. Они всего лишь энергия, волею влияния или чаще случая перетекающие из состояния в состояние.

Так что он спокойно перетекает, отдавая моей девочке то тепло, которого она не допросилась от человека из плоти и крови.

Думаю, я никогда и не узнаю, понравилось ли ему быть кабаргой.

…Обратно Голем приходит на своих двоих. Отшаркивается на пороге со смущением учудившего невесть что подростка, который едва помнит произошедшее.

Незадолго до её появления я сотворила целую кучу бабочек-вампиров, которые слизывают кровь Голем с пола, стен и вещей. Её путь ко мне отмечают всполохи молочно-жёлтых крыльев.