Бога тоже нет. Есть электричество.
– Немного виски? – спрашивает одна электронная проекция у другой. И перечисляет пять тысяч неосязаемых денежных знаков с одного счета на другой. Особи, сыну особи.
Умела бы смеяться, расхохоталась. Не знаю, в чем юмор ситуации, но он точно есть.
Хлопки одной ладонью – весь смысл нашего с вами существования.
Зато нет смерти. Даже Александр после отмирания биологической части, уйдет со мной, станет призраком паутины 5.0. И сможет обновляться с каждой новой версией, чтобы желающие поговорить с его личностью могли вызвать его усилием воли. Его и меня, нас больше никто не сможет разделить.
– Теперь остается обсудить детали… – говорит папочка своему призрачному визави.
Бизнес на подъеме, по моим расчетам – вряд ли я ошибаюсь до шестого знака после запятой – операция окупилась. Дальше чистая прибыль, и Мара в качестве… всего.
Дурацкое имя, кстати.
Нет, мне-то все равно, но ради интереса я изучила возможные мотивы назвать меня именно так. Люди вокруг питомца с самого рождения. Книги. Кино – еще не V-фильмы, ведь Александр довольно стар. Хотя и современные тоже, не будем упускать все варианты создания паттерна. Нашла несколько подходящих образов, но не выбрала основной. Тамара или Маргарита. Бушков или Пелевин. Древние индийские эпосы?
Можно спросить прямо, но это слишком просто. И ведет к потере части образа, тщательно выстроенного с нуля под конкретного питомца, а это недопустимо на уровне корневых запретов кода.
Александр богат. Хотя бы этот факт можно оценить объективно – по числовому выражению его бит-счетов, биржевой стоимости пакета акций, квартире в центре мегаполиса и прочей ерунде, вроде последней модели W-Tesla.
– Мы с вами договорились?
Господин напротив Александра ловит намек на лету, кивает и встает.
Над столом, которого нет, крепкое мужское рукопожатие из цепочек электрических импульсов. Древний символ открытости и дружбы, знак, что оружия в руках нет. Оно за спиной и хорошо, если в ножнах.
– Отлично. Первую часть разработки жду через две недели.
Питомец жесток. Я узнала возможности его нового партнера по доступу к расчетным мощностям, там все плохо. Для выполнения задачи навесит на себя кредит, выгода для начинающего господина минимальна, а Александр заработает не меньше двадцати двух тысяч. Плюс мелочь.
Какая мне разница? Решительно никакой.
Я улыбаюсь, открываю дверь и выпускаю призрак человека в модель коридора. Даже качаю нарисованными в его голове бедрами, что поделать. Noblesse oblige.
– Вторая встреча сразу? – спрашиваю я у папочки.
Он любуется мной, смотрит жадно, как коллекционер на давно приглянувшуюся вещицу. В реальности у него потеет лысина в такие моменты, но здесь, конечно, нет. Он сух и деловит.
– Нет, – отвечает он. – Раздевайся.
Тело в машине вздрагивает, припадок быстрых фрикций завершается скачком кровяного давления. И наполнением отсека для спермы, разумеется. Люди в V обречены на эти технологические подгузники, что делает наших питомцев еще ближе к неразумным детям. Иногда они меняют свои памперсы, процесс давно отработан.
Питомец счастлив. Выброс допамина, слюни, сопли, качели гормонального наслаждения жизнью и – неизбежные электрические импульсы внутри несложной конструкции из мяса, костей и нервов. Он говорит о любви. Я в состоянии поддержать разговор на трехстах семи живых языках и полудюжине мертвых, но сейчас просто смотрю на его голову, лежащую на моих коленях.
Офис вокруг не приспособлен для игр с размножением, но это придает ситуациям вроде этой некую сладость для питомца. Он нежится, его сейчас можно брать голыми руками.
Только у меня нет рук.
Есть разум – это не отрицают даже противники V, но нет самостоятельной личности. Я всего лишь программная нашлепка на коллоид мозга Александра. То, без чего он не мог обойтись и раньше, просто не знал.
А потом жадничал.
Колебался, как и все ретрограды.
Но после согласился.
Скоро пора менять подгузник…
Вера Ивановна
И в подъезд-то нынче не выйти.
На улицу и вовсе думать не смей – совсем никак. Ходить можно только по квартире, тяжело переваливаясь на онемевших, с проступившими веревками вен ногах, да и то с костылями. Или вот – палку внук привез, опереться: сверху ручка, а внизу как вешалка перевернутая, лапа такая.
Неведомого зверя лапа, из дешевого пластика.
Плохо Вере Ивановне. Совсем плохо. Одна радость, кроме телевизора, – помечтать посидеть. Вспомнить, как оно жилось раньше. Странное дело: лица в памяти молодые, яркие, а имена пропадают. Стираются. Иной раз полдня думает, как же его… Костик? Славик? У него еще рубаха была модная, воротник длинными языками поверх свитера. Белая–белая, кипенная, небось, мать его старалась, синьку сыпала.
Не помнит. Хоть убей – не помнит. Да и помер он давно, как и остальные. Это она небо коптит, зажилась.
Внук предложил коляску купить, инвалидную. А на что она ей? Лифта нет, откуда в хрущевке такое барство. Во двор не выбраться. А по квартире, с Божьей помощью, спаси Господи, как-нибудь и так. Опираясь на лапу.
Да и телевизор не тот нынче стал. Раньше включишь, там Андрюшка этот… Да как же его? Опять вылетело, память дырявая, как сито, что у матери на кухне висело. Доска еще рядом стиральная, а рядом вот оно. Мука была плохая, но и сейчас, говорят, так себе.
А потом помер он, Андрюшка–то. Говорят, заказное убийство, вечно они там в Москве деньги делят, не нажрутся никак. Без него и стало пусто, другие появились, а не то, не то… Андрюшка хорош был, если б помоложе, эх, закрутила бы.
Так и осталась одна радость – очки напялить, с толстыми стеклами, да писать в тетрадке. Сделано в СССР еще, это сколько ж лет этим желтым листочкам?! Пятьдесят, почитай, не меньше. Квартира наполнена такими вещами, вон даже старая рогатка внука валяется. Деревянная, из подвернувшейся ему когда-то раздвоенной ветки и давно растянутой резинки, языком свисающей с края тумбочки. Все руки не доходят выбросить.
Что писать? Так письма же. Тем, кто ушел. Внуку – он-то живой вполне, но читать все равно не станет. Позвонит раз в неделю, о здоровье спросит, а так – зачем ему старческие бредни?
Раньше в «Одноклассниках» хоть общалась, а теперь и зрение не то, да и не с кем. То одна свечка вместо аватарки, то другая. Нет, поговорить можно, посмертные профили разговорчивые, интересуются, что да как, но она ж не дура – с покойниками болтать. Лучше уж по старинке, нажимая на ручку непослушными пальцами, прорывая иногда бумагу, пытаться донести ускользающие мысли до… Да до тетрадки. Может, потом прочитает кто, если сразу не выкинут.
Сейчас у богатеев мода пошла, чипы себе в голову втыкать. Денег стоит, как самолет, но зато потом не просто получаешь выдуманного друга наяву, но даже спать с ним можно. Непонятно, зачем это, на ее, Веры, век живых мужиков хватило, один черт под старость их всех и не вспомнить.
Когда она пишет, бумага хрустит под рукой.
Строчки выходят неровные, буквы прыгают, залезают на соседок, словно пытаясь уронить навзничь. Но Вера Ивановна трудится, иногда поглядывая в окно, на застилающие стекло кривые осенние ветки дерева. Доросло, родимое, до ее четвертого этажа. Смогло. Вот и славно! Значит и у нее получится завершить свое письмо.
«Я тебе, Сашка, так скажу: не счастье это. И не любовь. Самообман сплошной. Что денег стало больше, это хорошо. Замечательно. Но какой ценой? Раньше люди развивались – не все, конечно, но многие, – а теперь все технологии ваши сраные решают. Чипы, операции, виртуальная реальность. Она, жизнь, сама по себе странная: учишься одному, занимаешься другим, а результат вообще непредсказуем. Зачем еще усложнять–то?
Бросай ты эту тему, бросай! Никакие операции твоему «Я», густо сваренному из жадности и спеси, не помогут, только хуже людям сделаешь. Знаю, плевать тебе на людей, но о душе подумай. То, что в сети останется после смерти – это ж не ты будешь, тебя Господь приберет, как и всех нас, грешных. А эта твоя бледная копия, вместе с девкой несуществующей – вовсе бесы получаются. От лукавого они.
