Нашли достаточно легко, вокруг ничьих следов не было. Сам, все сам. И на то, что снегом засыпало отпечатки ног неведомого убийцы, надежд не было: одна цепочка следов – от аллеи и до дерева. Далее в вечность, за оградой и без креста.

Михеев зачмокал в трубку, аж слюна брызнула. Харина передернуло, но признак это хороший – прощается уже, похоже, напарник с супругой. На час, но тем не менее.

Учитывая, что в местные новости случай со студентом не попал, о какой-то эпидемии – услышал и повторил – речи быть не могло. Про менеджера написали, просочилось, но тоже… без резонанса. А сегодня вот бабка… тьфу ты, старушка. Соблюдем вежливость. Мария Федоровна, год рождения, проживала, бла-бла-бла… Кстати, коротала дни в пригороде, отсюда километров двадцать, там ей места не было старческие вены вспороть, надо было сюда переться?

Выходит, что надо. Но зачем?

Первые двое попались под камеры наружного наблюдения. Ничего интересного, поведение обычное, спутников не было. Насчет бабки проверить пока не успели, но Харин был почему-то уверен – и она шла сюда одна. Дурдом, а не дело.

Михеев сунул телефон в карман, немного криво ухмыльнулся, но извиняться не стал. Он никогда не извиняется.

– Пойдем, что ли?.. – посмотрев на суровое лицо напарника спросил он. – Ну, жена, да.

– Это я, Витя, понял, что жена. – Харин начал злиться.

В этом состоянии беседы со свидетелями легко перетекали в избиение подозреваемых, но надо сдержаться. Стуканет народный художник губернатору и – ищи новую работу. А он, Харин, двенадцать лет в органах, больше делать ничего не умеет.

На громкий стук в калитку из все того же трясущегося под ударами профнастила хозяин отозвался не сразу. Судя по отсутствию лая, собаки у него не было, а сам, наверное, творит в поте лица и зубовном скрежете. Даже не слышит ничего.

– Может, тачку его попинать? На сигнализацию скорее выскочит, – предложил Михеев. Лицо у него было сморщенное, как лимон сжевал. Видимо, жена что-то не то наговорила, несмотря на «чмоки-чмоки» под занавес беседы.

– Стучи, откроет, – буркнул Харин. Идея с машиной была неплоха, но признаваться напарнику не хотелось. Перетопчется.

Развальский наконец-то открыл калитку. Неслышно подошел со двора, никаких вопросов не задавал, просто очередной пинок Михеева по гремящему железу пришелся в пустоту.

– Полиция, – сообщил Харин, разглядывая скульптора. – Капитан Харин. Можно войти? Мы опрашиваем возможных свидетелей.

– Старший лейтенант Михеев, – тут же хрюкнул напарник.

Развальский поморгал подслеповатыми глазами, пригладил волосы – длинные, с седыми прядями, и уточнил:

– Свидетелей чего, позвольте спросить? Хотя, да! Вы ж полиция, толком ничего не скажете… Вы заходите, заходите!

Развальский глухо, надсадно раскашлялся.

Вид у него соответствовал профессии: крепко за шестьдесят, высокий, хоть и сутулый, худой, с длинными, как уже было сказано, зачесанными назад волосами и узкой клинышком бородкой. Эдакий свободный художник, на что настойчиво намекал испачканный кожаный фартук поверх джинсов и цветастого свитера в невнятных узорах: то ли индейских, то ли… Руки вымазаны глиной или пластилином. Вид только очень уж болезненный, вон как морщины проступили. Глаза красные, налитые кровью; веки тяжелые, опухшие.

В узорах Харин не разбирался совершенно, а вот словесный портрет и собственное мнение нарисовались сразу. И ясно было, что ничего особенно серьезного на душе у скульптора нет. Разумеется, выпивает. Чужих жен щупает при случае. Да даже если мужей – не преступление нынче, по обоюдному-то согласию.

А вот затаенной боязни попасться на чем-то в глазах нет. Не ощущается. Боль только заметна: или своя, или кого из близких похоронил недавно.

Харин довольно редко ошибался в своей оценке подозреваемых, чем весьма гордился. А сейчас стало ясно, что впереди примерно час пустого разговора. Хорошо, что в тепле, но других плюсов у беседы явно не будет.

Через полчаса опер убедился в этом раз приблизительно сотый. Да, про смерть студента скульптор слышал от бульдозериста – есть здесь такой, за небольшую плату чистит проезд к мастерской после снегопадов. Нет, конечно, не знаком был с парнем. Про менеджера и бабку даже не знал. Приезжает, работает, уезжает. Знакомством с губернатором в воздухе не тряс, но копия бюста со знакомым всей области одутловатым лицом стояла на видном месте, рядом на стене висел целый набор дипломов и грамот, некоторые еще с серпастым-молоткастым гербом. Ну да, человек в возрасте, успел прославиться еще тогда.

В скромной гостиной, словно чудом выпавшей из восьмидесятых – полированная мебель, пузатый телевизор, много потрепанных книг на полках, продавленные кресла – было изрядно накурено. Михеева Харин бы выгнал на улицу, но курил и сам хозяин, доставая из портсигара самокрутки, так что крыть было нечем.

– А где же, собственно, мастерская, Лев Адольфович? – со скуки уточнил Михеев, туша в массивную керамическую загогулину очередную папиросу. Там, в пепельнице, уже было целое кладбище разнокалиберных окурков, выбрасывал их хозяин, видимо, раз в году.

Куда ему еще курить, явно же болен, вон как раздирается кашлем.

Уходить операм не хотелось: тепло, тихо, довольно забавный собеседник с постоянными академическими отступлениями в ненужные стороны, но пора. Протокол опроса написан и подписан, ничего полезного. Ноль помноженный на ноль.

– Вам действительно интересно? – засуетился Развальский. Снова закашлялся, потом ткнул в свою помойку самокрутку, вскочил, нервно поправляя так и не снятый фартук. – А пойдемте, молодые люди, пойдемте! Я вам все покажу, тяга к искусству в наше время – редкая черта характера. Можно сказать, уникальная. В следующем поколении уже не будет нас, скульпторов, художников. Все сожрут компьютеры, помяните мое слово. Вы-то доживете, вы увидите!..

Харин неопределенно пожал плечами и тоже встал. Надо бы осмотреть, для полноты картины, хотя смысла в этом ровным счетом нет. Не впервой, прикинемся любителями творчества.

– Осторожно, свет здесь есть, но лампочка перегорела! Сменить бы, да вот все руки… Не до того, не до того.

Переход из дома в мастерскую, которой и оказалась та самая приземистая пристройка, являл собой длинный неотапливаемый коридор. Холодно, сыро, пахнет мышами – ну да скульптуры не картины, не сожрут. Потом тяжелая, обитая старинным войлоком для тепла дверь, и мастерская. Лампочку, уходя открыть непрошенным гостям, Развальский не отключил, так что светло, хотя ни одного окна. И тепло, в отличие от коридора.

– Они есть, окна, есть! – суетливо уточнил хозяин. – Просто сейчас свет плохой, зимний, я предпочитаю электричество. К весне сниму ставни, посветлее будет, а пока вот так, молодые люди. Пока вот так.

Мастерская напоминала средней руки музей в процессе бегства из-под бомбежки. Тумбочки, подставки, мольберт с невнятной загогулиной наброска на холсте, краски в банках и тюбиков всех цветов, кисточки, коробки с пластилином, хитроумные конструкции из проволоки, служащие скелетами для макетов скульптур, белеющий в углу мешок гипса, ванночки, пробирки, пустые бутылки и еще одна массивная пепельница на краю заставленного всякой всячиной рабочего стола. Над всем этим великолепием сияла мощная, ватт на триста лампочка, от которой даже сюда, ко входу, доходил ощутимый жар.

У дальней стены стояло плотно укутанной брезентом нечто, метра два в высоту. Исходя из профессии хозяина, очередной шедевр. Не иначе, скульптура супруги губернатора.

– Занятно… – протянул Харин. На самом деле ему было неимоверно скучно наблюдать весь этот рабочий бардак. Искусство… Да кому оно нужно, если вдуматься. Нет больше никаких Микельанджелов, не нужны, а вот танчики – это тема. – А что у вас там такое завернуто?

Развальский, увлеченно объяснявший Михееву что-то о технологии литья бронзы, вдруг замолчал. Будто поперхнулся. Потом медленно повернулся к Харину и сказал:

– Это… Это дело всей жизни. Последняя любовь, если хотите, господин капитан. Но я вам лучше не стану ее показывать, хорошо? Мне кажется, к делу она отношения не имеет.