Потерялись знаки и приметы:
Навигатор, видно, подустал.
В сумерках и в полночь с лунным взглядом
колеси по трассам, колеси!
Завтра ли ты с нею встанешь рядом?
Шёпотом у Господа спроси.
Баба Яга – пенсионерка
За ворожбою, гаданием, сплетнями и за наветами,
играми в карты – буру, преферанс и очко –
втёрлась к Яге ненавистная старость с клозетами,
с нею – диета противная – брюква, творог, молочко.
Чахнет старуха и пенсию ждет в утешение,
в фейсбук всё ходит да пялится в собственный чат.
Даже с потомками – полный копец и крушение! –
ей же хотелось трех внучек и… девять внучат!
Сахар под вечер подскочит, а после давление,
в ступе внезапно зашкалит Чернобыльский фон!
Смерть не пугает – гнетет её душу забвение.
Некому даже в наследство оставить айфон!
Вот из треногой избы переехала в город Мытищи,
где вечера подмосковные, даже уют.
Этот уют она мочит слезами, до тыщи
писем строчит ежемесячно в детский приют.
Нет ей ответа. Сиди целый день у газона,
тополь с Плющихи – столице укором торчи!
Сдать бы посуду… так нет и в посуде резона,
та у бабули идёт на анализ мочи.
Утром, когда просыпается весь мегаполис,
солнце на небе встает, как во рту леденец,
бабка – к иконам – креститься да кланяться в пояс…
Люди вздыхают: «Хреновый у сказки конец».
Последний ветеран
В мае громы – чем не залпы пушек,
что дрожат восторженно во мне,
будто судьбы беленьких старушек
не достались жертвами войне.
Где, по ком они рыдали в голос,
в рощах с кем берёз глотали сок?
Им пригладят выбившийся волос,
их схоронят в пепельный песок.
В небе птиц беспечная ватага
мчит весну в зеленых образах,
так неслись любимым от Рейхстага
похоронки – письма на слезах.
Боль – числом девятым – на подходе,
в шрамах битв – войны кровавый след…
Я хочу, чтоб вечно жил в народе
мой давно от ран умерший дед.
Ради мира, радости и смеха
до сих пор уходит время их.
Меркнет историческая веха –
глуше звон медалей боевых.
В праздник мира, горькая Победа,
фляга водки узкий рвёт карман,
с палочкой хромает ротный деда,
мой и твой последний ветеран.
* * *
Кто я такой, чтобы не верить в Бога?
Чем я владею, кроме двух гитар?
Одной щиплю я струны понемногу,
другая понемногу мне – пиар.
Не победил, не проиграл, не сдался,
на переправе не сменил коня…
Вот бы Господь со мной расцеловался –
как я в Него, поверил бы в меня!
* * *
И вот заграница закончилась домом.
Так волей, неведомой ею ведомым,
меня притянуло к горячей стране.
Но где в той стране… отогреться бы мне?
Заяц над бездной
Не ждать с надеждами вестей,
не рассуждать о Боге
и не искать красивостей
в случайном некрологе…
У очередности на смерть
нет логики железной:
смеяться заяц может сметь,
вися над синей бездной.
Про здесь и там
Человек, когда уходит близкий-близкий,
словно вороны рассевшись по кустам,
вы, придя за упокой пригубить виски,
убедитесь, что Вы здесь, а друг ваш Там.
Постелив себе постель, хмельные в меру,
вы зевнёте дома радостно в трусах…
…Хорошо, что неизвестно лицемеру,
как он Господа смешит на небесах.
Забытая зажигалка
Она ему в слезах писала
о личных глупых новостях –
что вот, собака искусала,
когда она была в гостях,
что жизнь такая злая штука! –
что хочешь – смейся, хочешь – ной!
Что без него не жизнь, а мука,
как у собаки бе-ше-ной!
Что было ей себя не жалко
швырнуть ему в его кровать,
что он оставил зажигалку,
а ту нашла в постели мать.
Она же вовсе не «давалка»,
как он про то подумал! Фу!
И не пропала зажигалка –
лежит в прихожей на шкафу.
Ещё писала про колготки,
что то малы, то велики,
что до получки – полселедки,
но очень хочется… трески!
Что на лице прыщи созрели!
Перед трюмо хоть волком вой!
Сказал ей фельдшер Метревели,
прыщи – от жизни половой!
Вернее, оттого, что нету…
Вернее, редко и давно!
А как одной настроить эту…
ту… половую – как в кино?
В конце послания – приписка:
«Изнемогаю, голубок!
Люблю тебя! Твоя Лариска.
Прислать ли спичек коробок?
Вернись ко мне, на нашу свалку,
где всюду рухлядь и херня –
Возьмёшь со шкафа зажигалку,
а между прочим – и меня!
Грустит один, как воин в поле,
мой новый прыщик на губе.
Тебе пишу – чего же боле?
Так… спичек выслать ли тебе?»
* * *
Зажгите лампу, Алладин!
Вы мой случайный господин,
я за столом всегда один,
стихом среди стаканов.
Ночами – тысячью одной –
идут безжалостной войной
ко мне немыслимой стеной
колонны истуканов.
Не жду от них ни похвалы,
что злее славы и хулы,
ни эдельвейса со скалы,
ни лжи, ни даже лести!
Хочу тепла очей и рук,
часов старинных мерный стук –
о блюдце звона ложки вдруг,
и чаепитий – вместе.
Чего бы впрямь ещё хотеть?
Ладони о стаканы греть,
шептать на ушко что-то… петь
или не петь… Светает…
Плесни нам водки – не серчай!
За рюмкой – мама, не скучай!..
….Моей мечты грузинский чай,
как сердце, остывает.
36 Любе
Ах, если он воспеть бы мог
её, собравшись с духом! –
но правит ею «Козерог»…
и не с его же слухом…
На тёмном небе звёзд расклад –
ночной источник света,
где эвкалиптов тихий сад
зимою дарит лето.
Огородив от бомб и мин,
проводят меж между цветами
её сто двадцать именин –
и потчуют мантами…
Любовь – загадочный полёт,
и штиль, и шторм, и качка…
Про дом родной душа поёт –
вздыхает сибирячка!
Свечей шаббатных – ей огни,
ей – певчих птиц вокал.
Но снова, мудрый искони,
зовёт её Байкал.
Когда же дальним бережком,
где Баргузин не слышен,
она гуляет босиком –
о ней тоскует Ришон.
Три печали
Живут со мною три печали,
как квартиранты, как бичи.
Чтоб не скучать, они украли
от сердца моего ключи.
Когда его не слышу стука,
молю, чтоб триптих тот затих!
Но бедный разум гложет мука,
что я имён не знаю их.
Всегда являются некстати
и застают меня врасплох
печали эти в белых платьях –
мои молитва, стон, и вздох.
То надо мною вместе млеют,
любовь взаимную суля,
то отступают и немеют,
боясь остаться без жилья.
А я при них и в дождь, и в стужу
себе любимому – жюри,
с веселой рожею наружу,
с тремя печалями внутри.
Белые ночи
Помню длинные белые ночи
в прошлой жизни длиннее ночей…
Только зрелые годы короче
