После тяжелого поражения Красса, когда облегченные римские щиты без труда пронзались железными наконечниками парфянских стрел, так что многим легионерам прибивало к ним руки будто гвоздями, нынешние выдерживали стрельбу конных лучников. И все же. Еще в первый день легион потерял приданную ему конницу, пытавшуюся отогнать подвижного врага подальше от стоянки в заросшую травой и кустарником низину. Конница была вся истреблена и теперь поле от лагеря до горизонта полнилось бездыханно лежащими трупами римских всадников и лошадей.
Несмотря на плотную стену щитов, росло и количество раненых, убитых от меткого попадания стрелков.
«Держите оборону!» – приказывал Севериан, забывший, когда спал за последние двое суток. Он только проваливался в сонное забвение на краткие мгновения и вновь приходил в себя, чтобы командовать боем. Севериан расставил шесть когорт по периметру лагеря, вокруг сгоревших в первые минуты боя походных палаток и требовал стоять как можно плотнее, не отступая под натиском врага. Но положение ухудшалось с каждым часом. К вечеру третьего дня из шести трибунов легиона в живых оставалось только двое, и один из них был Кальпурний, предлагавший войти в Элегейю.
Севериан подозвал его к себе.
– Тебе нужно взять две центурии и прорываться в сторону Кесарии, – приказал он, вытирая лицо от пота и грязи. Он не заметил, что с правой руки сочилась кровь.
– Мы тебя не бросим, наместник. Надо уходить всем легионом! – отвечал Кальпурний, раненный копьем в бедро. Он прихрамывал, но еще держался на ногах.
– Все не прорвемся. У них в резерве катафракты, которые могут ударить в любой момент и смять наши ряды в том месте, где будет проявлена слабость. Поэтому я останусь здесь, с солдатами и легионерами. Мы примем бой, умрем с честью, а ты спасешь орла Молниеносного легиона.
Кальпурний молча кивнул и вдруг обнял этого сурового грубого человека, словно прощаясь с ним навсегда, ибо одному из них предстояло умереть и эту великую честь принимал на себя Севериан. А потом Кальпурний хромая, отправился к своим воинам, и наместник проводил его взглядом, мысленно призывая Фортуну помочь легиону.
Но боги рассудили иначе. Именно по тем центуриям, к которым ушел трибун- латиклавий, чтобы нацелить их на прорыв в наступающую ночь, тяжелая конница катафрактов и нанесла сокрушительный удар. Под визг и вопли парфян, громко стуча копытами по земле, огромная закованная в броню конная масса протаранила ряды римлян, смяла их. Раздались крики раненых, команды центурионов и их помощников опционов, лязг мечей, треск щитов. Парфяне крутились во все стороны, вонзая копья в плечи, шеи, тела легионеров. Закованные в железо с головы до ног, они казались неуязвимыми, как боги Востока, которых безуспешно пытался победить Александр Македонский. Катафракты давили на центурии, теснили их железными боками и грудью коней, постепенно смещаясь к центру, так что Севериану стоило большого труда восстановить положение.
Он сам повел в атаку центурию Афрания Силона и после короткой ожесточенной схватки откинул катафрактов назад. К сожалению, в этой сече погиб трибун Кальпурний. Севериан присел над ним, положив на землю окровавленный меч, поднял его мертвую голову, поцеловал в лоб. Трибун был самым молодым среди остальных начальников, почти мальчик. Не имевший своих детей, Севериан испытывал к нему чувства близкие к отцовским.
«Афраний! – позвал он Силона, которого хорошо знал, – Поведешь центурию к Кесарии. Собери всех, кто остался. Возьмите золотого орла!..»
Ночное небо, заполненное яркими звездами, освещало поле, ставшее для многих последним пристанищем. Звезды никогда не лгут, не скрывая ни чей-то героизм, ни чью-то трусость. Они будто глаза богов, беспристрастно наблюдают сверху за миром. Пифагорейцы считали, что звезды, как честные люди, всегда открыты для чужих взглядов, чтобы напоминать остальным о правильных поступках. Так, наверное, мог бы думать и Севериан, если бы у него было время поднять голову и посмотреть вверх.
Сражение близилось к концу. Все реже и реже поднимались руки с мечами, все меньше падало врагов на осеннюю траву, и уже не так часто слышались подбадривающие крики римлян. В какую-то минуту Севериан вдруг понял, что стоит за спинами последних солдат без меча в руке, без кинжала. Сдаться на милость врага? Он, сенатор и наместник Каппадокии не может себе этого позволить. Брать для себя деньги из казны он мог. Спать с чужими женщинами или вершить неправый суд он тоже мог. А вот сдаться – нет! Никогда! Плохие дела или ужасные поступки не должны остаться в памяти потомков последними деяниями, которые ты совершал. Только достойное поведение в последнюю минуту, только жертва с твоей стороны. Иначе не достичь искупления вины.
В одной из сгоревших палаток он заметил опрокинутый стол, разбросанные по земле стеклянные бокалы. Вот оно спасение! Он наступил башмаком на стекло, и подняв самый большой осколок, без промедления провел им по своему горлу. С облегчением Севериан успел почувствовать, как горячая пульсирующая кровь стекает на грудь, обагряет руки. Он спасен! Боги примут его! Искупление настало и теперь можно простить себя!
Последние разрозненные мысли мелькают в угасающем сознании. Он видит разные лица: мертвое, отчужденное лицо Кальпурния, мужественное центуриона Силона, лицо улыбающегося служителя Гликона Александра. Зачем же он поверил ему? Зачем погубил людей понапрасну? Однако вспыхнувшую досаду уже вытесняет темнота, заполняющая тело.
И Севериан находит в себе силы, чтобы устремить взгляд вверх, на меркнущие звезды в ночном небе, которые из ярких превращаются сначала в тусклые, потом становятся едва различимыми, а после и совсем исчезают.
Неприятные перемены
Император Марк Аврелий, как и его приемный отец Антонин не любил что-то менять без нужды. Однако в Рим ворвались ужасные вести и их оказалось слишком много, чтобы надеяться на счастливое и мирное течение принципата двух Августов. Судьба двенадцатого Молниеносного легиона и его наместника Севериана была ужасной. О том, что случилось, о состоявшемся разгроме, сообщили те немногие из легионеров, которым удалось спастись, прячась среди кустов и высокой травы плоскогорья. Но слава богам, золотого орла все-таки вынесли из боя! Потом, получили почту с сообщениями о вторжении богопротивного Вологеза в Сирию. Там он прогнал другого наместника Аттидия и войска парфян заняли весь римский берег Евфрата.
Только тут Марк понял, что жизнь не даст ему спрятаться за философией стои21, переложить ответственность на плечи других. К тому же, плечей этих было мало и, конечно, тут не приходилось рассчитывать на Луция. В эти дни Марк сдерживал себя как мог, ругая в душе Севериана, его безрассудную отвагу, его галльское упрямство и самонадеянность, напрасно погубившие легионеров. Наверное, так Октавиан Август проклинал пропретора Квинтилия Вара, по чьей вине от мечей и топоров германцев погибли три легиона в Тевтобургском лесу. «О, Вар, верни мои легионы!» – восклицал император Октавиан, а Марку хотелось повторить за ним: «Севериан, верни мой двенадцатый легион!»
В Риме в эти дни со всех площадей, на улицах, из кабаков и таверн то и дело звучали проклятия и возгласы: «Глупый галл!», «Упрямый осел!» К тому же, вернувшийся с востока сенатор Рутилиан, приятель покойного наместника, подлил масло в огонь. Он сообщил, что Севериан запросил оракул у Гликона, а в нем однозначно говорилось о нежелательности похода в одиночку.
«Севериан, ты на персов поход отложи. Чтобы враг твой коварный
Одетый как женщина в длинное платье, в тебя не попал бы
Из лука. И жизнь твою рок смертоносный не кончил в пламени битвы».
«Таков был оракул, – убеждал всех толстощекий сенатор. – Наш Севериан ему не внял».
– Надо собрать как можно больше сил и ударить по диким персам, – говорил на императорском совете, собранном Марком, префект Юний Рустик. Он был спокойным, рассудительным. Таким и должен быть настоящий стоик, отличающийся в лучшую сторону от людей, требовавших немедленного возмездия Вологезу. Этих приверженцев скоропалительных решений поддерживал Луций, присутствовавший на совете.
