А потом она ко мне прилетела. Села на балконе и сидит. Я покурить вышел и испугался, стал топать на нее, отгонять. А она не улетает. Сидит и смотрит глазами своими черными. И лапка правая какая-то не такая. Она ее и так и эдак прилаживает, не всегда получается. Кривоватая лапка.

Она мне не делала ничего, не нападала, не клевала меня, спокойно себя вела. Сидела просто. Дал ей хлебушка. Покушала. Дал воды в чашке. Посидела со мной еще немного, пока я курил, потом расправила крылья и… Видел ее спустя время, здесь уже, на бордвоке. Летала сюда, ходила, в людских скоплениях не участвовала. После первого моего госпиталя мы с тобой не гуляли здесь, холодно было. И я ее не видел. И не знал, где она. Может, в теплые края улетела, думал. Я бы на ее месте улетел. Но она появилась потом опять, я спросил ее – хочешь хлеба куплю? Она клювом щелкает. Я пошел, купил батон, она на том же месте сидит, от людей подальше. Чуть что, сразу в воздух поднимается. Нас Майкл видел, тот, что хотдогами там, в конце торгует. Увидел нас и сказал: «Знаю этих хищников, триста лет живут, в книжке читал. И откуда, говорит, взялась здесь. Климат неподходящий».

Было уже совсем темно.

– Пойдем домой, пап. Тебе спать пора.

– Ну поехали. Давай, снимай меня с тормоза.

В темноте не видно было, где снимать-то. Лена вытащила из сумки телефон и зажгла в нем фонарик. Тот, в свою очередь, осветил коляску, сидящего в ней Гарри, края обеих лавочек. На лавочке справа от Гарри никого не было, будто не было никогда.

Утром Лена проснулась раньше отца, взяла телефон, вышла в кухню и стала звонить Аркадию. Он просил сообщать, если у Гарри начнутся странности. Но в самом телефоне номера клиники не было, и пришлось разыскивать в сумке визитку. Лена положила визитку перед собой и стала набирать цифры. На девятой цифре раздался стук, негромкий, но ощутимый. Стучали в стекло. Обернувшись к окну, Лена увидела голубя, примостившегося на подоконнике. Он внимательно смотрел на Лену, а Лена – на него. И то ли ей показалось, то ли на самом деле голубь отрицательно помотал головой. Не очень сильно. Слегка. Она уставилась на него, чтобы убедиться наконец, что ей показалось, как делала это неоднократно, но тут ее мобильный зазвонил на вход, а на экране высветилось, что это Вовка.

– Ну что, справляетесь? Ночевали нормально?

– В целом да.

– Заехать?

– Если можешь. Вообще терпимо, но надо продуктов пойти купить и… в аптеку вчера не заскочили лекарства забрать – сегодня нужно, и все это лучше сделать в один прием и без коляски. Посиди с ним, а я схожу.

Проснулся Гарри. Почти тут же в дверь позвонил Володя, клятвенно, к ужасу Гарри, пообещал не давать ему сигарет, поставил чайник и включил радио. Лена переоделась и вышла на улицу. Сходить в магазин «Ташкент» она решила через бордвок. Там почти не было людей, однако вскоре таковые должны были появиться – день был солнечный, дождя не ожидалось, кафешки уже работали. Лена купила кофе, села на лавочку и закурила, глядя куда-то в море. По берегу, важно шлепая ластами, ходил Олег, оставшийся три года назад в горящем доме с переломанными руками, рядом с ним на наличие чего-то съестного кучку мусора проверяла Ясмин, брошенная беременной возле героинового притона, на ограде, прочно обхватив ее мощными, когтистыми ногами, стоял Ахмед, прижатый в Гарлеме за долги, а возле лавочки, совсем неподалеку от Лены, бродил Йонатан, что-там начудивший с акциями на Уолл Стрит, он и сам не помнит. У Йонатана был вчерашний хотдог и застрявший между досками под углом в 45 градусов пластиковый стакан с минералкой.

«Эта история могла бы стать героической, но не стала, по ее мотивам в далеком будущем написали бы батальное полотно, но, кажется, не напишут. Это история о том, как неудачник и зануда Вячеслав, со смешной и для кого-то жалкой фамилией Зюлькин, сумел развалить веками складывавшуюся и вот, в итоге, сложившуюся в нечто монструозное и непобедимое – американскую судебно-бюрократическую систему» – так можно было бы начать, скажем, лекцию для студентов будущего по истории США начала XXI века. В ходе изложения студенты наверняка оспаривали бы слова лектора, говоря, что и система-то была не совсем судебно-бюрократическая, точнее, не только и не столько таковая. И Зюлькин ее разваливал не один. История эта складывалась из массы людей – плохих и хороших, умных и неумных, людей, искренне болеющих за судьбу Зюлькина, которому присудили выплатить 11 миллионов по обвинению в диффамации и намеренном нанесении морального вреда чужому бизнесу, – и людей, инициировавших этот процесс, чтобы чисто припугнуть Зюлькина, ибо откуда у него 11 миллионов? Откуда у безработного из Квинса такие бабки? Припугнуть полагалось затем, что Зюлькин – этот комок грязи, эта иммигрантская шелупонь – посмел, сука, качать права. Более того, раскачал их настолько, что это могло серьезно повредить репутации фирмы.

Строилась фирма долго. Деньги, на которые она строилась, и их источник терялись в мутных 70-х. Руководила фирмой шикарная зрелая, но стройная блондинка Кларисса Гольцман, вдова уголовного адвоката Альберта Гольцмана. То есть собственный бизнес Кларисса, в девичестве Шульга, а если говорить честно, то и не Кларисса, а Клара Шульга, родом откуда-то из-под Могилева, вполне могла начать и на деньги мужа.

Бизнес как таковой представлял собой агентство по трудоустройству – по крайней мере это была часть бизнеса, общественности известная. Кого и как там трудоустраивали, мы еще поговорим, пока что Зюлькин ждет своего часа, именно он тут главный. Ждет, трясется, аки градом побитый, промокший щенок дворняги.

Итак, герой Вячеслав – человек совершенно, как говорили раньше, никакой, по слогам повторяя для убедительности «ни-ка-кой!», почти неприятный, если же проводить с ним много времени – точно неприятный. В чем же состояла его неприятность? Как и обаяние, в чем-то неуловимом. Как такой большой, физически крупный человек, красивый, яркий самец, мог выглядеть таким жалким? В первые секунды Зюлькин казался мужчиной-памятником, он был огромен, представителен, носил неплохие костюмы (где он их брал, кстати, и на какие деньги?). Как только этот высокий и физически сильный персонаж открывал рот, он сдувался на глазах. За доли секунды. То есть он становился сдувшимся как-то вдруг, сложно было отследить процесс.

За что Кларисса требовала у Зюлькина 11 миллионов и легитимным ли было требование то? За то, что Зюлькину не понравилось, как с ним обошлись в агентстве Клариссы. За то, что он посмел этого не полюбить. Не одобрить посмел.

К Клариссе шел нескончаемый поток, чернильная масса, «поле благотворительной деятельности», как сама она называла своих клиентов. Тысячи и тысячи двадцатилетних, сорокалетних, с плохим английским, вообще без английского, из Средней Азии, из России, с Украины, из Мексики и Уругвая, с документами и без документов, хотели получить какую-нибудь работу. Они шли нянчить детей, мыть полы, крутить баранку, сидеть на телефонах, в приемных, в медицинских офисах и колл-центрах, согнувшись стоять на стройках, за прилавками магазинов, таскать ящики в продуктовых лавочках Брайтона, ухаживать за стариками с деменцией и альцгеймером. Им нужно было выживать. А у Клариссы была репутация, потому что было много рекламы, и в самой главной газете «Русская реклама» реклама тоже была, а это уже кое-что, и они готовы были ехать в Манхэттен, тем более что это ведь интересно – съездить в Манхэттен, посмотреть на настоящий Нью-Йорк.

В Манхэттене они находили здание, указанное в рекламе, поднимались в лифте на 14й этаж и робко стучали в белую пластиковую дверь. Их приглашали зайти, присесть, подождать. Затем их принимала Кларисса, вежливая, в белом костюме. Иногда во время приема она присаживалась на стол, и въедливый, внимательный клиент, коих было, прямо скажем, мало, видел, как ее запакованная в белый хлопок задница сплющивала чью-нибудь свежезаполненную анкету, где были традиционные вопросы – фамилия, имя, номер социального страхования. Последнее – номер – часто было камнем преткновения, его отсутствие означало нелегальный статус и невозможность официального трудоустройства как такового.