Грабец несколько раз хлопнул в ладоши, и спросил, не поворачиваясь к Данияру:

— А вы что не аплодируете?

— Этот человек! — внезапно понял Данияр. — Он же был и тут, и там! Вы его знали, нет? Он же вам поклонился!

— Кого? — удивился Грабец. — Из этих, из поющих?

— Да, тот, кто ушел последним.

Грабец пожал плечами.

— Не заметил я никого. Я их больше слушал… Мне сегодня уже третья такая компания попадается. А вы им даже не хлопали, хотя, казалось бы, человек заинтересованный.

— Удивлен такой вашей осведомленностью.

— Варшава — большая деревня. Да и вообще, я не первый год знаю госпожу Азу. Если рядом с ней мужчина, он при своем интересе… — чуть усмехаясь, произнес Грабец. — Так что же, вы не рады этим певцам? Они ведь выражают ей поддержку!

Данияр несколько секунд молчал. Сейчас он уже не был так уверен, что и в видении, и наяву промелькнул один и тот же человек. Мимолетное ощущение счастья исчезло, появилась злость от бестактного замечания Грабеца, а еще досада на этих певцов. Они могли бы стать мощной силой, если бы было, кому их возглавить… А он, хоть и толковый инженер, простой исполнитель и ни разу не лидер.

— Это иллюзия, а не поддержка, — сказал он как можно холоднее. — Вы-то чего обольщаетесь? Ну поют. Надоест глотки драть и перестанут. Что-то никто из них не взялся за ни за рейсфедер, ни за оружие. Вы в свое время тоже людей не к песенкам призывали.

— Я призывал к величию духа, — ответил Грабец с той же усмешкой. Голос у него слегка дрожал, в глазах разгорался нехороший блеск, и Данияр подумал, что литератор, возможно, не так уж и трезв. — А духовное и душевное где-то рядом. Конечно, для великих открытий нужны ученые, а песню может спеть любой малограмотный мужик. Я, кстати, и во время восстания хотел опереться на малограмотных мужиков. Но знаете, люди охотнее защищают любовь и красоту, чем прогресс и знания, любовь ведь апеллирует к чувствам, а чувствуем мы лучше, чем мыслим… Вы согласны?

Данияр неопределенно пожал плечами.

— Может быть.

— Знавал я человека, — медленно произнес Грабец, — который просто отрицал и жизнь, и знание. Ему была настолько противна человеческая цивилизация, что он мечтал ввергнуть ее в анархию. Знавал я и другого человека, который искал спасение в человеческом духе. Но жил он для себя и ради себя, во всяком случае, это так выглядело. А я, хоть сам тысячу раз циник и эгоист, предпочту нищего пьяницу, который поделится коркой хлеба с собакой… Мы можем жить, пусть и скверно, в обмане и незнании, но не можем без любви и дружбы.

— Странно слышать такое от вас. Вы что же, когда поднимали восстание, думали, все обойдется без крови и жертв?

— Э, а кто сказал, что дружба мешает жертвенности? Мы овладели кое-какой механикой, теперь каждый думает, что проживет и один. Но в критический миг мы иногда вспоминаем, что мы все — человечество. Тогда и берутся откуда-то воля, единство, любовь, взаимовыручка… Это и есть закваска для брожения. Я когда-то полагал, что закваска это борьба за знание, но нет. Знание — сдоба, знание — начинка… Да что там, я и войну считал закваской. Как же я заблуждался! Война — плесень. Она покрывает тесто, пожирает его, подменяет собой. И нет уже теста, не будет свежего доброго хлеба, есть мерзкая черная масса, которая расползается, если ее не выжечь и не уничтожить!

Он перевел дух и добавил, склонив голову набок, будто прислушиваясь к чему-то далекому:

— Про это надо написать стихи.

— Пишите, — посоветовал Данияр. Его уже начала раздражать болтовня литератора, и он искал предлог, чтобы распрощаться и уйти, но неожиданно спросил:

— Вы тут как оказались?

— Путешествую, — равнодушно сказал Грабец. — По Польше мне ездить не запрещали. Думаете, я всегда такой, как в той пивнушке? Иногда я устраиваю передышку. Организм не принимает выпивку.

— Ну, а потом?

— Вернусь к прежней жизни… к дожитию. Эти, кто сейчас поет, может быть, когда-нибудь созреют и смогут-таки испечь хлеб. А может, и не смогут. Только я этого точно не увижу. А вы тут что делаете?

— Да вот собираюсь на родину, — ответил Данияр. Ему хотелось разозлить или удивить литератора, но тот упорно демонстрировал тупое благодушие. — Нашел в себе смелость дойти до посольства.

Грабец не удивился и не стал спрашивать, как же Данияр бросает даму в непростой ситуации. Он спокойно кивнул:

— Дело хорошее. Желаю вам только не слишком быстро разочароваться. Что же, мне пора. Я тут с сестрой, а она осматривает Доминиканский собор. Хорошо, меня с собой туда не затащила. Не люблю бывать у Господа в гостях. Скоро и так перед ним предстану, и пусть разбирается.

Это свидание должно было пройти, как обычно. Он долго сидел на неудобном стуле с одной стороны перегородки, разглядывая комнату, хотя и разглядывать там было нечего — голые стены, массивные двери, лампа высоко под потолком. В углу штукатурку, как извилистая река на карте, пересекала небольшая трещина, которая понемногу удлинялась от месяца к месяцу. В самое первое свидание, через две недели после ареста, трещинка была как Одра. Теперь уже как Висла. И нечего господину адвокату врать про гостиничные условия, если они до сих пор тут стену не штукатурили.

В остальном же следственная комната выглядела чистой и аккуратной, разве что слишком казенной. Сидеть в ней поэтому было неуютно, казалось, сделаешь неверное движение или даже просто откашляешься — и очутишься по ту сторону перегородки. Сегодня ждать пришлось особенно долго, или же ему так показалось, потому, что именно сегодня у него были аргументы… охранники уже привыкли, что ничего интересного он не говорит, и на лицах у них всякий раз написано: «Зачем приходит этот зануда». И к разговорам они не прислушиваются.

Дверь скрипнула, появилась Аза. За те мгновения, пока она прошла несколько шагов от двери до стула, комната словно стала светлее. Она села, свободно откинувшись на спинку стула, руки небрежно положила перед собой, только в сжатых губах угадывалась напряженность. Молча кивнула в ответ на приветствие. Конечно, за прошедшие месяцы ей тут все опротивело. И все свидания были одинаковыми, в том числе и это, четвертое.

— У тебя все хорошо?

— Да, — она устало смотрела куда-то мимо.

— Здорова? Надоело тут уже, наверное, — нервный смешок получился почти естественным. Она не ответила, только вздохнула и в этот раз поглядела в упор.

— Я тут решил, — надо было говорить одновременно и тихо, и убедительно, и непринужденно. — Думаю поехать туда, куда собирался, когда уволился. Когда ты меня остановила. Препятствовать мне не будут, конвенцию принял весь мир.

Она так и смотрела мимо, чуть-чуть дрогнул уголок рта.

— И что?

— Это будет не скоро, — Данияр покосился на охранника, но тот стоял с отсутствующим видом и ничем не выдавал заинтересованности. Конечно, они тут все тоже актеры, даже те, кто выглядит тупыми солдафонами. — Сама понимаешь, всякие бюрократические процедуры… Если бы ты послушалась адвоката, если бы вышло, как он обещает, к тому времени ты уже была бы на свободе. И можно было бы уехать вместе.

— И что? — теперь уже он заволновался. Это прозвучало не просто устало.

— Я понимаю, пение — это твоя жизнь. Ну так если ты уедешь со мной, то ты (охранник медленно повернулся)… там для тебя будет больше возможностей. Ты понимаешь? Меньше запретов, — охранник смотрел немигающим взглядом. — То есть подумай. Выйдешь отсюда и…

Охранник отвернулся.

— Ты ведь много ездила по миру и вообще — перелетная птица, — заговорил Данияр быстро. — Если в Варшаве тебе будут препятствовать вернуться на сцену, то там нет. Будет какая-то новизна.

Охранник посмотрел на часы.

— Это будет очень легко устроить. Легче, чем кажется. Если ты выйдешь за меня замуж.

— А с чего ты вообще взял, что я соглашусь? — ее лицо абсолютно ничего не выражало.

— Я не в смысле… Просто ради всяких… э-э-э… бюрократических процедур. Тебе легче будет уехать.