*Серингапатам был захвачен англичанами, дворец был разграблен. Типу Султан был убит. Майсурское царство перешло во владения Ост-Индской компании и перестало существовать.

========== Часть 2 ==========

Очередная ночь, которую Джин проводил на адской сковородке. Сколько их было после второго гадкого ужина? Ровно пять. Столько же стояла невероятная для индийского юго-запада жара. Весенние дни были по-летнему удушливы, морили к низу пышную зелень в саду и лишали сна юного лорда.

Нечем было дышать. Джин крутнулся на влажных простынях, вгляделся в сторону окон через задернутый от насекомых тонкий полог. Все окна были бесстрашно распахнуты. Как и десять минут назад, и полчаса назад тоже. Запах распаренного сада, нагретой пышной земли, переспевших фруктов доносился сладкой тягучей волной, обилие ночных шорохов пугало своей инакостью, отличием от привычной Англии, но до кровати не долетало ни единого сквозняка.

Юноша вздохнул, приподнялся в постели. Широкая спальная рубашка завернулась на теле, сковала ему ноги липким кулем. Он выправил её полы, бесстыдно задрал выше талии, чтобы снять. И в итоге не стал. Безумно мечталось содрать тонкий пропотевший лён, лечь обнажённым телом на простыню. Томительно раскинуть конечности, потереться горячей кожей о ткань, отдав себя на растерзание хотя бы одной струйке свежего воздуха. Но… Желание в свете последних событий казалось неправильным, почти преступным. Никакого послабления предавшему его телу. Поэтому Джин только пошире растянул шнуровку на груди, отчего рубашка почти слезла с одного плеча, вытер испарину с шеи и опять лёг.

Недавний недопоцелуй снова разгорелся мрачным отпечатком. Джин всхлипнул, яростно ударил кулаком по подушке. Почему он тогда смолчал? Почему стерпел, не смея возмутиться и возразить? Тот поцелуй был не девичий — мягкий, дрожащий от смущения. Первый поцелуй у него украли мужские губы — твёрдые, горячие, пахнущие специями и солнцем. До пяток опалившие огнем. Джин рыкнул, снова вспомнив, взбил подушку, которую сам же кулаком превратил в лепёшку. В который раз разозлился на себя, на крамольную книжку, на юного Джей Хоупа, на Чонгук-хана. На того — особенно. Поцеловал и ушёл, не дождавшись хука справа — не зря же Джин в Лондоне ходил в боксёрский клуб. Звёзд, правда, не хватал, но отстоять свою честь смог бы. Но почему-то остался стоять — только трогал спёкшиеся от чужого дыхания губы и пытался совладать с предавшим телом. То посмело — негодное, слабое, скованное дурацкими воспоминаниями о книжонке.

Пока он растерянно моргал, забыв где находится, появился давешний слуга и вежливым жестом пригласил следовать за ним. Джин еле успел спрятать под полу фрака ножны с кинжалом. Повезло, что стоял вполоборота. Отдать реликвию почти незнакомому почти врагу — поступок необъяснимый, но юноша решил не показывать никому сокровище и разобраться с мыслями позже, когда в голове просветлеет. Поэтому он аккуратно локтём придержал ножны и отправился за слугой. Тот долго водил его по извилистым коридорам и тёмным лестницам, освещённым тусклыми свечами, и вывел его к закрытому, без украшений и опознавательных знаков экипажу. Джина без лишних слов усадили, и пара быстроходных лошадей отвезла его в резиденцию губернатора.

Неизвестно, что сказали отцу, но тот, явившись позже, не стал выяснять, почему Джин не вернулся к ужину. Следующие три дня лорд Морнингтон безвылазно сидел в кабинете, и только посетители, как англичане, так и индусы нескончаемым потоком шли к нёму на приём. А на четвёртый день стало известно, что генерал-губернатора выдворят из Серингапатама обратно в Калькутту, где располагалась Ост-Индская компания и его постоянная резиденция.

Все дни Джина страшила мысль о кинжале. Он спрятал его туда же, под матрас, к книжонке. И справедливо полагал, что это место было весьма ненадежным для такой ценной вещи. Может, от того и сон не шёл к нему, и вовсе не жара была причиной. Сегодня он решился и за завтраком спросил у отца дозволения вернуться в Англию. И к удивлению не встретил сопротивления.

Суровый лорд с невозмутимым видом дождался, когда слуги-индусы закончат сервировать стол, отпустил их взмахом руки. И вдруг сгорбился, потёр серое, уставшее лицо.

Сказал тихо:

— Я сам склоняюсь к этой мысли. Скоро будет война. Майсурцы бунтуют, переговоры зашли в тупик. Я вернусь в Калькутту и выступлю оттуда с армией, будем брать город штурмом. Тебе оставаться здесь опасно, и в Калькутте тоже. Оттуда ближайшим судном отправим тебя домой. Только боюсь, что поиски и ожидание затянутся надолго, и я успею уйти, прежде чем решится вопрос. Думаю, думаю как поступить…

Отец рассеянно уставился в тарелку, где остывал традиционный английский завтрак, а Джин задумался над тем, почему он так хочет помочь вывезти священную реликвию. Не из симпатии к одному высокородному индусу же, да?

За окном заохала незнакомая птица, и Джин повел глазами под закрытыми веками. Хватит думать об одном и том же, надо спать, сказал он себе. Утром найдётся решение.

Свечи в искусных светильниках почти догорели. Ночные тени укрыли обшитые яркой тканью стены, заметались между штор, затейливо перевязанных шнурами. Сад под окнами замер. Пальмы свесили листья-метёлки, сандаловые деревья и миробалан затихли, перестали шелестеть. На чернильно-чёрное небо выплыла огромная оранжевая луна. Дремота потихоньку сковала Джину члены, выставила из головы обрывки разрозненных мыслей. Он плавал в вязком жарком дурмане на границе сознания — почти заснул, но ещё ощущал окружающее.

Тени колыхнулись вслед быстрому движению. Чья-то рука зажала Джину рот, вторая придавила к постели. Сон вмиг пропал, безжалостно изгнанный чужим присутствием. Вскрик испуга застрял в горле. Джин забился в темноте, засучил ногами, путаясь в тонком хлопковом покрывале. Незнакомец зашипел, навалился сверху, обдал запахом специй и сандала.

— Тихо, тихо, сахиб. Это я. Не бойтесь. — Речь звучала французская, но чуткий слух Джина выхватил акцент. Он завращал глазами, пытаясь выбраться из-под тяжёлого тела. — Это Чонгук-хан, я уберу руку, не будете кричать? Мне надо с вами поговорить.

Сердце вспыхнуло огнём, забилось сильнее, сменив испуг на страх другого толка. Что угодно, только пусть слезет, иначе беды не миновать. Джин все дни был сам не свой и не ладил с собственным телом. Вдруг оно снова предаст, спутает, толкнёт на губительный путь.

Он замер. Перестал биться между постелью и мужским телом, закивал, соглашаясь. Руку с губ тут же убрали, перестали давить тяжестью на торс. Он сел в кровати, разгладил сбившуюся во время борьбы рубашку. Кровать скрипнула — Чонгук-хан в это время полностью закрыл просветы в пологе. Часть окон тоже оказалась закрытой, а Джин и не заметил в полусне.

— Спите с окнами нараспашку, сахиб. Как непредусмотрительно, — покачал раджа головой, вернувшись обратно на постель. Сел напротив, поджав босые ноги под себя. — Я проник, значит и другие смогут.

Джин отвёл взгляд, засовестившись. Просто очень жарко. А ещё невозможно было смотреть. В прозрачной темноте, разгоняемой бледным светом луны, Чонгук-хан, одетый в тёмную длинную рубашку до колен и такие же тёмные узкие чуридары* был близок и масштабно заметен. Полоска зубов, глаза, несколько колец на пальцах блестели в ночном сумраке.

— Ваше Величество. Что вы здесь делаете? — обратился юноша к очертаниям силуэта, вольготно раскинувшемуся на его кровати. — Вам нельзя тут находиться. Отец…

— Тс-с… — шикнула на него знатная особа и молча сложила ладони под подбородком, приветствуя. Джин с запозданием вспомнил, что он-то как раз не поздоровался. Ситуация не располагала к царским почестям, не до того было. Он склонился как можно ниже, в надежде, что поклон сойдёт за уважительное приветствие.

А когда выпрямился, заметил, что спальная рубашка, не сдерживаемая завязками, сползла и с груди, и с плеча. Чонгук-хан молчал, разглядывал открывшуюся картину. Джин вспыхнул, когда понял насколько непристойно он выглядел. В рубашке с распустившейся шнуровкой, чудом державшейся на одном плече, с обнаженной влажной кожей. Он быстро окинул себя взглядом и в свете луны увидел соски, вызывающе торчащие сквозь прорези ткани. Уважил раджу, ничего не скажешь. Сгорая от стыда, он оправил рубашку, но ситуацию это не исправило — в подобном наряде не пристало принимать знатных гостей.