Ещё один вздох — гнетущий. Сокджин устал от самого себя, не умеющего взять свою жизнь под контроль. Трёт заплаканные глаза и снова смотрит в окно. Невидящий взгляд его магнитом липнет к мутным очертаниям вишни, растущей за маленькой террасой. Она осыпана розовыми цветами — их видно благодаря искусной подсветке снизу.

В этой комнате только вид за окном и радует.

Вдруг оттуда раздаётся лёгкий шелест, будто дорожки сада потревожили тихие шаги. Джин, прищурившись, пару минут тратит на разглядывание теней по ту сторону стекла. Окна шторами он так и не закрыл. Руками они не задёргивались, цеплялись сверху за механизм. Сокджин нашёл пульт, но то ли он не от штор, то ли батарейки сели. А может, ему не хватило знаний справиться с заумной машиной. Поэтому факт налицо — его комната распахнутыми глазами-окнами смотрит в сад, и сад в ответ тоже наблюдает за ним. А может, и не только сад…

По взвинченным нервам проходится горячим: кажется, тысяча глаз следит за каждым его вздохом. Спальня погружена в мрак — свет он тоже не включил, но и без освещения, на фоне белых стен он, как на ладони. Как клякса на чистом холсте. Отвратительно.

— Смотрите не хочу, наслаждайтесь видом жалкого и разбитого Сокджина. Интересно, ненавидеть дом так же рьяно, как и его обитателей — это нормально?

Не уживётся он с ними, понимает Джин. Сразу не сложилось. Три встречи — в холле, в кабинете господина Чона и с Чонгуком на ступеньках — вышли крайне неудачными и болезненными. И самая мучительная из них — в кабинете, под лживыми взглядами деда и равнодушными — секретаря. Да его до сих пор корёжит от того, что кто-то следил и знал о том, что творилось дома, пока мать валялась в отключке, а взбодрённые алкоголем мужики скучали. Особенно, о том случае два года назад… Не дай Бог кто-то из новоявленных родственников или их секретарей обмолвится об этом. Джин умрёт от разрыва сердца.

— Нет, я не буду об этом вспоминать! — жмурит он глаза и выкрикивает, неожиданно громко, захлёбываясь воздухом. — Я же себе обещал! Никогда! Как будто и не было!

В груди бьётся сердце, мелко и часто — испуганной птичкой. Джин растирает там ладонью. Словно подобным приёмом можно усмирить его бешеный стук. Смотрит и слушает ещё, но шуршание не повторяется. Только слышно, как водопад мягко роняет струи в глубине сада.

— Наверное, показалось… — хмурится он и, приподнявшись в постели, находит пальцами пуговицы рубашки. Задумчиво отсчитывает одну, вторую, остальные, распахивает полы и тянет рукава с запястий. Ещё не поздно, но очень хочется спать.

Живот урчит голодным зверем, и Сокджин вспоминает, что на журнальном столике видел графин с водой. Может, получится забить чувство голода водой? Он встаёт, на ощупь добирается до стола. Без очков и без света, комната, словно минное поле — юноша собирает все углы и спотыкается на ступенях возвышенности, отделяющую спальню от жилой зоны. Опять недобрым словом вспоминает зловредного Чонгука, который сначала разбил очки и чуть не набил морду, а потом, передумав, молча проводил до комнаты и так же молча свалил.

Странный товарищ.

Вода находится там, где и Джин запомнил. Тяжёлым камнем падает в сжавшийся от голода желудок. Бунтующий организм не обманешь — есть хочется ещё больше — и жалкий всхлип пытается сорваться с закусанных губ.

— Так и знал. Ты слишком глуп, чтобы догадаться, что одно из окон — французское… — произносят сзади подростковым фальцетным баском.

Джин подпрыгивает, позорно взвизгивая. Темнота, незнакомый дом, густой сад за окном и чей-то голос — все фильмы ужасов проносятся перед глазами. Он хватается за сердце; кажется, сейчас задохнется от испуга.

— Что? Кто здесь?.. — крутится он на месте, шарит близорукими глазами по тёмному силуэту. Кто-то стоит у распахнутого окна, держит в руках нечто массивное.

— Визжишь, как девчонка. Тебя даже отлупить стрёмно, вдруг разнюнишься.

Так ёрничать может только один обитатель дома.

— Чонгук? — делает Сокджин попытку соотнести голос и насмешливые слова к их предполагаемому обладателю.

Тот, не отвечая, подходит к разворошенной кровати, ставит на неё свою ношу и включает прикроватную лампу. Она озаряет круглым пятном света подростка и часть постели. Чонгук пару секунд разглядывает темноту рядом с задохнувшимся от возмущения Джином, а потом отворачивается, бурча:

— Бродит в потёмках, как неприкаянный…

— Чего надо? Зачем пришел? — кидает раздражённое Джин. Он думает, что Чонгук вернулся продолжить драку, и не торопится приближаться.

— Я пришел извиниться… — слышит он неуверенный выдох и удивлённо выдыхает в ответ. — За очки… — добавляет мальчик и начинает хлопать себя по карманам, что-то нащупывает и протягивает в сторону Джина. — Вот…

Джин переступает босыми ногами, взвешивая все за и против, но любопытство перевешивает, и он опасливо поднимается на пьедестал. Подходит вплотную к протянутой руке, не замечая любопытного взгляда из-под широких бровей, скользнувшего по торсу. Останавливается, склонив голову. Так и непонятно, что там. Какой-то продолговатый тёмный предмет.

— Да бери уже!.. — Джина хватают за кисть, от чего он мелко вздрагивает. В руку вкладывают гладкий футляр, оказавшийся чехлом для очков. Малец отступает и бормочет: — Твои очки… Ну это… расколотились. Как их… диоптрии такие же. Но офтальмолог сказал, надо замерить что-то… что-то между глаз. Пространство… На пару дней сойдёт, а потом к врачу… — сбивчивая речь пацана совсем сходит на нет.

Если бы Джин не онемел от неожиданности, брякнул бы вслух что-нибудь злюще-оскорбительное. Он, видимо, совсем ничтожный, раз даже мелкий прыщ его жалеет. Но тот так ярко смущается — близорукие глаза разглядели его неловкий вид, а сам Джин сегодня устал и перенервничал, на очередную перепалку не хватает сил.

И, если посмотреть с другой стороны, жест пацана — это поступок. Джин крутит в руках чехол и думает о том, что пока он страдал и куксился, мальчишка поздним вечером умудрился найти врача, отнес ему разбившиеся очки и купил новые. Когда успел? Это… Это удивительно, странно и прокатывается волной спокойствия по истрепанным нервам.

Поэтому он тянет скупое «спасибо» и достаёт очки в симпатичной оправе. Не мешкая, приземляет их на нос, и мир опять играет чёткими краями и резкими гранями. Темнота наливается оттенками, а круг света около кровати обретает подробности. Джин приглядывается и на дальней стороне постели обнаруживает поднос, полностью заставленный едой.

Чонгук умеет удивлять.

Желудок взбухает громким бунтом. Джин глухо сглатывает, припаливает еду тоскливым взглядом и не торопится на неё нападать. Гордость превыше собственного дискомфорта.

Чонгук прослеживает тоску Джина и роняет сухое:

— Ты не пришел на ужин… — он возвращается к кровати, перетаскивает поднос поближе и вдруг хулиганисто улыбается: — Я отнял его у секретаря Кима и поспорил, что, в отличие от него, попаду к тебе в комнату. Скажи честно, ты бы ему опять не открыл?

— Я бы и тебе не открыл… — фыркает Джин. Поднос манит вкусными запахами, но юноша отходит подальше от соблазна. Трёт плоский живот, который от голода скоро всосётся в позвоночник. — Можешь уносить поднос обратно, я не буду есть. На это ты тоже поспорил?

— Нет, на это мы не спорили… — задумчиво тянет тот.

— Ну и дурак.

— Так я бы спорил на то, что ты поешь. И ты бы поел, отвечаю, — ухмыляется пацан.

— Много на себя берёшь, — говорит Джин, опять раздражаясь. Наглец знает слова «нет» и «не хочу»?

А тот продолжает, наотмашь бухает обидными словами — они впиваются сотней иголок:

— Что, сразу сдаёшься? Или снова трусишь, предпочитая прятаться и голодать, лишь бы не видеть приютивших тебя людей? А может это способ борьбы — устроить голодовку? Дед сказал, что…

— Так ты уже и с дедом поговорил? И что он тебе сказал? — перебивает Чонгука Сокджин, взбешенный его бесцеремонностью. Вот же настырный, успел переговорить со стариком. А тот, наверное, и рад поведать, какой фрукт у них поселился. — Всё рассказал? Все мои тайны открыл?