Тишина обрывает музыкальное безумие за его спиной. Её сменяет громкий женский голос:

— Вечеринка окончена! Соседи позвонили в полицию. Расходимся по домам!

Бухтёж гуляющих Джин уже не слышит. Он идёт в спальню, без стука заходит.

Девушка на коленях Чонгука даже не оборачивается.

Детали вжигаются в сетчатку глаз — потолочная подсветка позволяет их рассмотреть. Парочка занимает ближайший край кровати. Чонгука за девушкой почти не видно. Мужского энтузиазма не слышно. Рук на женской спине нет. Сама она одетая. Джин бы сказал, что это игра в одни ворота, судя по тому, как она старается — ёрзает на Чонгуке, не отвлекаясь, стонет, обхватывая его за плечи. Но ревность льётся по венам, отравляя злостью. В животе вяжутся гневные узлы.

— Пошла вон отсюда… — цедит он в бешенстве.

Неизвестно, что пугает незнакомку больше: факт присутствия постороннего в комнате или жадные, яростные нотки мужского голоса. Её сносит с колен, а Чонгук даже не смотрит. Тот сидит неподвижно, голова бессильно опущена. Его вид режет пополам. Джин нетерпеливо ждёт, когда лишние свалят из комнаты.

— Чонгук, — зовёт его, когда дверь захлопывается.

— Хён… — произносит Чонгук, не глядя.

— Я пришёл.

— Хорошо. А теперь уходи.

Джин начинает двигаться. Неторопливо идёт в сторону Чонгука, почти не дышит. От того, как он себя поведёт, зависит его и чужое будущее. То самое блистательное. Счастливое. Общее.

— Я пришёл к тебе. Понимаешь?

— Нет, не понимаю, — упрямится тот, отворачивает лицо в сторону. — Тебя попросил Намджун? Тоже будешь уговаривать вернуться? Пусть увозит обратно. Туда, где ты прячешься. Передай ему, что я приду на похороны, — речь его, итак невнятная, сбивается. Чонгук ещё больше горбится. Чёрный силуэт горьким рисуется на светлом фоне кровати.

— Нет. Я не собираюсь уговаривать. Я искал тебя по другому поводу.

— Даже так… — безразлично тянет Чонгук и замолкает. Спрашивать, для чего его ищет Джин, судя по всему, он не собирается.

Брови сходятся у него над переносицей, словно ему тяжело размышлять. Ещё бы, злится Джин, когда подходит к нему вплотную и замечает на полу батарею бутылок. Попробуй пошевелить извилинами, когда столько выпито. Удивительно, что слова в предложения вяжет, и почти внятные.

— Ещё есть мысли, зачем я пришёл? — Джин подталкивает его вопросом, толкает коленями и замирает, разглядывая отросшие красные пряди. Макушка совсем чёрная — Чонгук давно не красился. Даже это раскатывает нервы катком.

— Хочешь поговорить о наследстве? Зря проделал путь. Мне неинтересно. Дед… отдал, значит посчитал нужным, — голос Чонгука подводит и он тянется к стакану на тумбочке.

— Значит так ты справляешься с горем? Вечеринками и алкоголем? А говорил, что здесь никого не бывает, — говорит Джин невпопад, трогает мягкую прядку пальцем.

Чонгук вскидывает хмурый взгляд, отдёргивает руку от стакана.

— Ты тоже много чего говорил. И всё оказалось враньём. Что ты делаешь?

Колени упираются в чужие, Джин почти раздвигает их, напирая. Несмотря на неласковый тон Чонгука, он как никогда уверен в себе.

— Я пришёл объясниться. Дай мне шанс, выслушай.

— Ты все их профукал, хён. Каждый свой шанс. Но валяй, я тебя слушаю. А потом уходи, — Чонгук мостит тяжёлую голову на руку, упирается подбородком в ладонь. Джин так близко, что чувствует животом его пьяное медленное дыхание, видит на лбу грязный мазок и запёкшийся кровью уголок губ.

Бесстыжие слова заставляют Чонгука закаменеть.

— Я не хочу решать вопросы с наследством. Что там? Дома, картины, украшения? Когда мы поженимся, оно вновь станет твоим. Я — жених с приданым. Но слушай, я сейчас дико ревную, потому что, стоит тебя ненадолго оставить, снова какие-то девахи крутятся рядом.

Поражённое молчание служит ему ответом. Чонгук роняет руки, и они слабыми плетями висят вдоль тела. Джин вздыхает и сам садится к нему на колени. Как та девушка. И так же его не обнимают.

Что ж… Сокджин не удивлен. Тогда стоит постараться от души.

— Это весомый повод никогда больше тебя не оставлять.

Он обхватывает Чонгука за плечи, гладит шею, зарывается в волосы на макушке. Такое откровение, делать это самому, быть инициатором. Трогать, потому что хочется. Тискаться, потому что так — правильно. Он жмётся ближе, втирается телом в чужое, прижимается лбом к холодной щеке. Ему не мешают, но и не отвечают на провокацию.

— Зачем ты пришёл, хён, — чеканят в губы. В тоне всё, что угодно, но не равнодушие. Злость — да, ярость — да, ворох эмоций — точно. Лучшее, в данной ситуации, что можно услышать.

— Мне кажется, я понятно объясняю.

— Если только отнять ещё одну душу. Но, Джин. Ни одной не осталось. Ты все вынул. Быть бездушным неплохо, знаешь? Не так болит. Вот тут, — Чонгук стучит себя по груди, а потом рука, словно вне его ведома ложится Джину на талию. Печёт сквозь футболку ожогами. Рядом ложится другая. Джин впаивается ближе, поддается давлению широких ладоней.

— Тогда нам точно надо пожениться. Верну всё с процентами — вместе со своей. Чонгук, — отклоняется он и берёт его лицо в ладони. Это тоже внове, и так остро, горько-сладко, смотреть в его лицо, не таясь. — Посмотри на меня. Я знаю, тяжело поверить. Я причинил много неприятностей. И не могу ничего исправить. Но я очень сильно люблю тебя. Так сильно, что это пугало. Я боялся своих чувств. Такой жалкий трус. И всё равно люблю тебя. Всем сердцем, каждый день. Всё больше и больше. Любовь делает меня счастливым, ты делаешь меня целым, здоровым. Я уже не боюсь.

— Ты прав. Я не верю, — рассыпаются колкие слова. — Как можно тебе верить?

— Я запутался и тоже мучался. Прости. Я не могу повернуть время вспять, но я готов исправляться, только не отталкивай.

Джин оставляет первый, почти целомудренный поцелуй на влажных алкогольных губах. И ещё один, сладкий. И ещё, горячий. Руки Чонгука крепче сжимаются на его талии. Он не сопротивляется и не целует, всё такой же отстраненный.

— Ты делаешь меня слабым. Расплавляешь меня, — шепчет он устало. — Мысль, что ты можешь оттолкнуть, делает меня разбитым. Мне очень больно, я три недели как овощ. Никак не осознаю смерть деда. Что от меня осталось?

Чонгук прячет взмокший лоб в ямку плеча, обжигает горячими вздохами вырез футболки. Сокджин снова вплетает пальцы ему в волосы, перебирает ласково пряди.

— Я всё понял и вернулся. Никогда не причиню тебе боли. Так долго к этому шёл, позорно долго. Сейчас мне страшно только от того, что могу потерять тебя. Снова. Дашь мне шанс? Я хочу быть рядом с тобой. Я могу быть рядом, я могу…

Чонгук молчит и только шумно дышит в шею. Джин успевает взлететь и упасть и снова взлететь на чёртовых американских горках тяжёлого ожидания. И всё равно не выпускает Чонгука из рук, ни на секунду не прекращает трогать его, гладить, переплетаться пальцами. Тот позволяет.

— Как ты собрался жениться? В Корее браки между мужчинами запрещены, — вдруг слышит Сокджин задушенное. И улыбается.

— Нашёл проблему. Главное, объединить наследства, как будто мы чеболи. Другие как-то женятся. Слетаем в Голландию. Или махнём на Бали, и пузатый дядька соединит нас под аркой на берегу океана. У нас будут фотки, где мы бежим по пляжу и таскаем друг друга на руках. Сначала ты меня, а потом я тебя. Никому не покажем эти фотки.

Под горло прилетает смешок.

— Какая чушь. Далось тебе это наследство…

— Зато какой повод окрутить тебя, — Джин дурашливо бодает Чонгука лбом.

— И ты меня не поднимешь.

— Тогда нафотошоплю.

Чонгук снова хмыкает. Поднимает голову, трёт воспалённые веки пальцами. У Джина вдруг начинает кружиться голова в предвкушении. С плеч спадает непосильная ноша, он чувствует, как тело наливается невесомостью воздушного шарика. Счастье пузырится в животе. Джин обнимает Чонгука обеими руками за спину — держится, чтобы не улететь. Прижимает к себе и снова целует. Легко, невесомо — доверчиво. Тот дрожит губами, отвечает. Поцелуй выходит робкий, чарующий. Как будто первый — искренний.