Как же он его ненавидит.
========== 1 часть, 3 часть. ==========
Два часа отдыха Сокджин тратит бездарно. Сумку не разбирает, не переодевается, не приводит себя в порядок после долгой дороги. Все два часа пластом лежит в снежно-белых простынях, сдавшись пугающей действительности. Жалость, позорная жалость к себе проникает под кожу — он даже всплакнул в подушку. Это дурацкий поступок, Джин знает, сам он редко себя жалеет. Это лишнее чувство, если хочется жить, не оглядываясь на неудачи. Жалость тащит обратно — в дни, проведённые под крылом заботливой бабушки. Они сейчас кажутся сном, который больше никогда не приснится. Сожаления о прошлом заставляют снова и снова переживать период нескончаемого ада — годы существования с вечно пьяной и обдолбанной матерью, в комнатах, хлипкие двери которых вышибались одним ударом мужской ноги. Это были годы, когда Джин находился на дне, на обочине жизни, и иногда ему кажется, что он оттуда не выбрался, пускай всё закончилось со смертью мамы.
Он давно один. Рано повзрослел и быстро лишился детских иллюзий. Давно дал себе зарок не думать, не вспоминать о горьком детстве, иначе слезливая жалость не даст воплотиться его мечтам, стремлениям, его блистательному будущему. Джин однажды пообещал себе — всё забыть и стать успешным человеком, когда валялся на полу комнаты, вытирая кровь из разбитого носа.
Мама, едва родив, бросила его на бабушку, и это был лучший поступок за годы её материнства. Когда Сокджин прятался в комнате от шумных компаний или когда делал домашнее задание под светом тусклых фонарей, не мог не злиться. Как у бабули, до старости проработавшей учительницей, случилась такая отбитая дочь? Единственный ребенок, выпестованный до непрошибаемого эгоизма и равнодушия — в семнадцать лет она сбежала из дома с мужчиной. В двадцать — привезла матери голодного двухнедельного Джина. В тридцать лет забрала его из опустевшего родительского дома. Продала жилье и всё, что было ценного, быстро спустила вырученное на химозно-алкогольные развлечения. В тридцать пять, больше похожая на старуху, скончалась тихо и незаметно — совсем не так, как жила — шумно и весело. Однажды ушла в наркотический экстаз и больше оттуда не вернулась.
— Джин-и, у твоей мамы характер боевой, — говорила бабушка, вытирая белоснежным платком его заплаканную мордаху — насмешки одноклассников из полноценных семей всегда больно кололи. — Она с детства имела своё мнение и не боялась его отстаивать, даже если оно было поперёк моему. Кипело в ней сопротивление, быть не такой как все, воевать с указаниями и нравоучениями. Поэтому она и живет, как хочет. А ты у меня не такой, ты послушный, добрый мальчик, хорошо кушаешь и отлично учишься, делаешь всё, что говорит бабуля. Золото ты мое, отрада на старости лет…
А как по его скромному мнению, слова бабушки были робкими попытками оправдать дурной нрав дочери и воспитательскую неудачу в его преодолении, в отсутствии мужского плеча и мужского влияния. Дед Джина погиб вскоре после рождения дочки, не успел не то, что поучаствовать в воспитании, даже толком познакомиться.
Джин не сразу понял, зачем мать вернулась за ним. Потому что пока есть мужик и деньги — глаза горят шальным искусственным блеском, и сама цветёт отживающей, но яркой ещё красотой. И жилье получше, и Джина в новую школу за ручку, покоряя там всех бесшабашным и весёлым нравом (откуда им знать, что нрав химически увеселён?). Но когда нет мужика и нет денег — есть только детское пособие и спертый воздух дешёвого жилья, где пахнет болезнью, нуждой, нехваткой дозы. Где растрепанная, бледная мать бьётся в припадке наркотической зависимости, а голодный, расстроенный Джин идет в очередную школу сам. Именно на пособие покусилась мать, которое кое-как, но держало её на плаву в периоды отсутствия мужчин и денег. Ну, а где брались мужчины — Джин и по сей день этого не знает. И не дай Бог узнать…
Стук в дверь выталкивает из глубин памяти. Джин подлетает с кровати, утирает мятой полой рубашки мокрое лицо. Как, уже пора? Два часа мелькнули, как скорый поезд мимо маленькой станции. Он встает, на неверных ногах спускается со спальной возвышенности и открывает дверь.
— У вас даже стук суровый и требовательный, — бурчит секретарю Киму, ожидающему его снаружи. Сам же старательно прячет лицо от пытливого взгляда. — Где тут ванная и… всё такое? В этих ледяных хоромах ничего нет…
***
У Джина дежавю. Он опять плетется за секретарём сквозь лабиринт однотипных бело-стеклянных коридоров. Но теперь это даже на руку. Зазнайка Ким Намджун — такой хладнокровный, собранный, выпрямленный до воображаемого хруста, а Джину до смерти хочется спрятать за его спиной опухший нос, щёлки зареванных глаз. В сочетании с вечно пухлыми губами, вид сейчас отвратительный — будто пчелы покусали.
Скрыть хочется всё: и жалкую внешность, и потревоженную расстроенную душу, поэтому Джин ёрничает вслух, показывает миру и одному бесстрастному секретарю, что не такой он и ничтожный.
— Кажется, этот сад меня преследует…
— Как здесь ориентироваться? Сад слева, сад справа?..
— Я прошагал с километр, а коридоры всё такие же скучно незапоминающиеся…
— О белые углы этого дома можно порезаться…
Невозмутимая спина даже полой пиджака не ведёт на странные заявления Джина, а у того новое развлечение — сочинять чужие ответы по одному только виду сзади.
— Этот сад, Сокджин-щи, даже в туалете вас будет преследовать…
— Ходите с компасом, Сокджин-щи…
— Красное на белом будет красиво, Джин-и…
— О-о-о, секретарь Ким, ваша спина дернулась! — дурашливо радуется Джин, заметив реакцию на последний вброс.
— Я никогда вас так не… — ровным тоном произносит секретарь и замолкает, словно не желает продолжать мысль. Шаги его становятся шире в попытке увеличить расстояние между ним и любопытным подростком.
— Что вы меня так?.. — откровенно недоумевает Джин.
— Ничего. Давайте поторопимся. Господин Чон не любит ждать.
Не только хладнокровный, но и загадочный секретарь. Сокджин трёт нос и тоже прибавляет шаг, чтобы не потеряться в хитросплетениях переходов и лестниц.
На очередном витке коридора к процессии присоединяется, как его там… Чонгук?
Тот злобно зыркает на Джина, обходит его сбоку и пристраивается к быстрому шагу Намджуна.
— Намджун-хенним, куда ты его ведёшь? К деду?
Воспитание — огонь, думает Джин, прислушиваясь к требовательному тону пацана. Разговаривать при Джине о Джине, делая вид, что его, Джина, тут нет. Заносчивый сопляк.
— Так и есть, Чонгук-щи, — невозмутимо отвечает Намджун.
— Я хочу с вами! Я должен знать, что он тут делает! — на выразительном «он» Джин опять ловит горячий гневный взгляд.
Да что же это? Кем себя мнит мелкий прыщ? Джин ускоряется до парочки, открывает рот, чтобы высказать возмущение, но его опережают.
— Указания господина Чона предельно ясны. Необходимо привести в кабинет одного Сокджина, — не поворачивая гордой головы к мальчишке, сурово высказывается секретарь. — Про вас, Чонгук-щи, господин Чон никаких указаний не давал.
— Раз не давал, значит не запрещал! Я спрошу у деда сам! — Чонгук зыркает ещё, прижигает Джина оттисками чёрных круглых глаз, и того передергивает от глубины чувств, клубящихся на дне горячего взгляда.
Невозмутимый секретарь пожимает плечами на вопиющую наглость того.
Странный мальчик, думает Джин. Грозно сводит брови в ответ. Юный, благополучный, откуда ему знать о сильных эмоциях? Разве он страдал? Разве он пережил то, что довелось пережить ему? Да что он знает о ненависти, мальчик, живущий в таком доме? Мирный, в принципе, Джин смотрит на того с зарождающейся злостью, накручивает на себя клубок из расстройства и обиды. Прожигает спину заносчивого мальца воображаемым лазерным прицелом. Задница, обтянутая тёмными брюками, мельтешит впереди, и Джин засматривается, мечтая когда-нибудь отвесить по ней смачный пинок.
***
— Заходи, заходи, Джин, не мнись на пороге… — уже знакомый пожилой мужчина в инвалидном кресле выкатывается из-за стола, стоит Намджуну распахнуть светлую дверь.
