Будто в тайный сад, я проникла в спальню, достаточно большую и, как зебра, украшенную широкими полосами солнечного света, проникающего сквозь полуоткрытые жалюзи. Полосы эти пересекали все, что попадалось на их пути, — двуспальную кровать с узорным шелковым покрывалом, кресло и комод тикового дерева, увенчанный вазой— единственным здесь произведением искусства. Шаги отдавались на деревянном полу резкой музыкой. Почти сразу же мне отчетливо вспомнились другие звуки. Это балерины, отражаясь в огромном настенном зеркале, встав на пуанты, извлекали из деревянного пола репетиционного зала глуховатый ритмичный стук. Не знаю, что тому виной, — затейливая ли игра светотени и скрип половиц или та спартанская простота, что напомнила мне о другой, лондонской комнате, — но только я вдруг остро почувствовала, что она здесь была, что я нахожусь в комнате, где жила Кэролайн Гамильтон. Послеполуденное солнце вливалось сюда, и я выглянула наружу. Но садовый ландшафт в обрамлении дальних лесов не вызывал ощущения, что она бывала и там. Нет, только здесь.

Наконец-то, подумала я и начала поиски. Заглянула в платяной шкаф, проверила ящики стоявшего возле кровати столика. Но обнаружила лишь тонко разлинованную бумагу и липкий запах нафталина и просыпавшейся марихуаны. Я перевернула вазу, в надежде, что там что-то может быть спрятано. Тщетно. Заглянула в ванную, но и там все было чисто убрано и ничего не нашлось: ни салфеток, ни пилочек для ногтей, ни английской булавки— словом, ни единого признака человеческого пребывания. Если я не ошибаюсь, то здесь кто-то здорово постарался с уборкой. На этом этапе пришлось признать поражение. Я задвинула ящики и вышла.

Спустившись по лестнице, я увидела, что дверь в гостиную приоткрыта. Я подошла и заглянула, пытаясь рассмотреть все, что входило в поле зрения. Возле полуосвещенного окна висела картина, изображающая одинокую женскую фигурку. Я приблизилась. Балерина, прозрачно написанная акварелью, стояла на сцене в луче прожектора, ее подбородок высоко поднят, лицо залито светом. Знаки, символы, знамения. Они явственно проступают во всем. Если Кэролайн спала в той спальне, где я побывала, то почему бы ей и в этой гостиной не сидеть? Мне удалось немного приоткрыть жалюзи, и, словно в магическом фонаре, проявились диван, ковер, книжный шкаф и небольшой столик. Оба его ящика были заперты. На столе находилось пресс-папье из граненого стекла, а под ним два маленьких ключика. Один ключ подошел. Внутри было то, что обычно бывает в ящиках письменного стола, — бумага, конверты и всякая канцелярская мелочь. Во втором ящике я обнаружила это: тонкую пачку танцовщиц Дега — ожидающих в кулисах, склонившихся к своим туфелькам, схваченных глазом художника во всей обыденности и непринужденности их каждодневной жизни. Всех их я видела прежде, изучая собрание открыток в картонной обложке. Помнится, я ехала в поезде, за окнами шел дождь, это было миллион лет назад. Я перебрала их. Здесь должно быть семь или восемь штук. Находка произвела на меня тяжелое впечатление, но я все же пересмотрела их. Одну за другой, как плохие карты, выпавшие при игре в покер. На обороте они все были чисты. Кроме одной, последней. На ней был указан адрес: Мисс А. Патрик, Роуз-коттедж и так далее. А рядом слова простого послания. Все то же самое, и это так угнетало, что пальцы мои дрожали.

«Видела „Щелкунчика“ в Ковент-Гардене. Разочарована. Зря и ходила. Собираюсь где-то весной навестить вас.

Надеюсь, у вас все хорошо. Счастливого Нового года. Любящая вас Кэролайн».

И внизу дата — «14 января».

Я на спринтерской скорости преодолела дистанцию между конюшней, превращенной в летний домик, и парадным подъездом, и осталась, благодарение Богу, целой и невредимой.

— Его нет.

Душа моя возликовала!

— Понятно. В таком случае я хотела бы, чтобы вы доложили обо мне мадам Бельмон.

— Кто вы?

Даже по тому, как она открыла дверь, сразу было видно, что тут не привыкли к визитам незваных гостей. Что и не удивительно, памятуя о наличии таких сатанинских псов. Мы сразу же не понравились друг другу, она и я. С ее стороны неприязнь, несомненно, вызвал вид моей одежды: слишком много джинсы и отвратительно грязные башмаки. А мне не глянулось ее чрезмерно длинное лицо и тонкогубый рот, который, похоже, не растягивался в улыбку со времен подавления студенческих беспорядков 1968 года. Тем не менее я улыбнулась ей своей особо ясной улыбкой, которую обычно приберегала для уличных регулировщиков.

— Достаточно будет сказать, что я подруга Кэролайн Гамильтон и что я приехала из Англии.

В чем, в чем, а в наличии дурных манер эту женщину обвинить было трудно, иначе, подозреваю, она просто захлопнула бы у меня перед носом дверь, оставив на площадке парадной лестницы. Но она позволила мне войти и попросила немного подождать, а сама тихонько простукала каблучками холл и скрылась в дверях в конце длинного коридора, совсем как белый кролик из «Алисы» в поисках королевы. Отдав дань восхищения внутреннему убранству дома и досчитав до десяти, я отправилась следом за ней.

Ожидая увидеть гобелены восемнадцатого столетия, я обнаружила огромную оранжерею. Солнце с трудом пробивалось в эти джунгли сквозь стеклянные панели. В центре, как во временном лагере участников сафари, вольно раскинулся светлый и весьма элегантный плетеный мебельный гарнитур из трех предметов. Воздух был здорово перегрет испарениями, исходящими от обильной растительности, и насыщен кислородом, которого столь не хватает многим людям. На ум пришло слово «санаторий». Среди листвы виднелась темноволосая голова домоправительницы, она что-то настойчиво говорила. Из глубин тропических зарослей ей ответил голос хозяйки. Я пару раз кашлянула. Домоправительница обернулась, стрельнув в меня убийственным взглядом, и решительно бросилась в мою сторону. Я приготовилась к отступлению, но женский голос, бесстрастный и повелительный, охладил ее порыв.

— Оставьте, Агнес. Раз леди проделала такой путь, я непременно встречусь с ней.

Когда она появилась из джунглей, у меня глаза на лоб полезли. Если за деньги не купишь любовь, то уж красоту-то приобретешь с легкостью. Высокая, пяти футов и девяти или десяти дюймов, с длинными конечностями и шапкой коротких сияющих белокурых волос, мадам Бельмон оказалась настоящей красавицей. И разительно похожа на кого-то, кого я знала. Это вызвало у меня настоящий шок, потому что я почти сразу поняла, на кого она так сильно похожа.

Отрасти она волосы, нацепи балетные туфельки и побольше присборенного тюля, и вот вам вылитая Кэролайн Гамильтон. Забавно, что Бельмон ничего не сказал мне об этом сходстве. Впрочем, он ведь не намеревался знакомить меня со своей супругой.

Матильда с улыбкой приблизилась ко мне и подала руку. Вблизи она выглядела старше Кэролайн, ей было лет тридцать пять, может, чуть больше, но она была явно из той редкой породы женщин, которым глубокие морщины не угрожают. Уж так, видно, устроено их лицо. Хозяйка дома улыбнулась, и мне показалось, что для женщины, страдающей сильными приступами депрессии, она выглядит слишком уж здоровой. Даже кожа ее светилась. Возможно, это последние достижения косметологии, хотя иной восхищенный мужчина назвал бы мою догадку чудовищной ложью.

— Добрый день. Простите, не знаю вашего имени…

— Ханна, Ханна Вульф.

— Я рада нашей встрече, мисс Вульф. Не многие решаются прийти к нам вот так, запросто, не дожидаясь приглашения. Не желаете ли чашечку кофе? Или вы предпочитаете чай?

По-английски она говорила хорошо, с очаровательным легким акцентом. Вероятно, когда она служила переводчицей, то работа у нее ладилась, хотя с первого взгляда видно, что природой этой женщине уготована лучшая участь.

— Благодарю вас. Лучше кофе.

Она перевела мою просьбу Агнес, которая явно считала, что это ниже ее достоинства, обслуживать особу, подобную мне, но не поднимать же, в самом деле, восстания. Всем своим видом выразив неудовольствие, она повернулась на каблуках на манер прусского гвардейца и быстро покинула оранжерею. Я, естественно, сделала вид, что ничего этого не заметила.