Я фыркнула, бросив в нее полотенце.

— Заткнись.

Хотя полотенце на секунду скрыло выражение ее лица, я все еще видела ухмылку подруги и, закатив глаза, направилась в душевую.

Здесь царил хаос. В следующие два часа было запланировано еще десять заплывов. Я плавала сегодня трижды, и все это были предварительные заплывы для того, чтобы попасть в финал.

Я, вероятно, заболею еще до того как закончится эта неделя, но, черт возьми, оно того стоило.

Принимая душ, я делала круговые движения головой из стороны в сторону.

Место было немного противным, даже несмотря на то, что организаторы очень старались, но с таким большим количеством людей это было сложно. И все же моим больным мышцам было все равно. Температура воды была выше всяких похвал.

Я вымылась, надела новый командный спортивный костюм и начала расплетать волосы. Они были заплетены во французскую косу, которую Лори сделала мне вчера вечером и которую вновь сделает сегодня вечером, так же, как и я для нее. Некоторые спортсменки, желая выглядеть лучше, мыли волосы, а некоторые даже красили губы, но я не стала беспокоиться. Я была собой.

Теодозия Кинкейд.

Такая, как есть, без прикрас.

Когда нас, наконец, позвали, я ела банан, чтобы немного набраться сил. Выдохнув, я стукнулась кулаками с Лори, сунула ей остаток фрукта, который она тут же съела, и, выйдя в зал, направилась к пьедесталу.

Было что-то нереальное, пока я стояла в ожидании, пока назовут мое имя. Странно махать рукой ликующей толпе, странно получать медаль и букет, и еще более странно слышать национальный гимн. Мой национальный гимн под вспышки камер, пока делают мой снимок.

Он был здесь.

По-прежнему.

Ждал.

Смотрел.

И он успокаивал меня.

Утешал меня.

Хотя был моим самым большим источником стресса.

Страданий.

Я не смотрела на семью. Не нужно было знать, что они аплодировали и махали, хлопали в ладоши для меня. Иногда было трудно помнить, что Анна Рамсден была сенатором штата, а Роберт успешным бизнесменом. Особенно когда они возбужденно вскакивали со своих мест на моих соревнованиях.

Но сегодня здесь был Адам, и он привлек все мое внимание.

Когда гимн закончился, у меня перехватило горло. Все это время он оставался со мной.

Электрическая дуга между нами объединяла нас так, как ничто другое.

Я никогда не ощущала связи, которая была бы такой глубокой и причиняла такую боль, заставляя меня чувствовать себя более живой, чем когда чувствовала себя, находясь в воде.

Адам мог нагреть меня, сжечь, и я позволила бы ему это сделать. Я бы приняла эту сладкую-сладкую боль за ту душевную связь, которую испытывала только с ним.

Уходя, я пожала руку девушкам из Германии и Испании, а затем направилась обратно в раздевалку. Там я сфотографировалась с несколькими младшими членами моей команды, которые собирались совершить свое первое олимпийское плавание и, наконец, взяла свою сумку.

Я растягивала время, зная, что Рамсдены все равно не успеют, поэтому убила несколько минут и ушла только тогда, когда решила, что они уже ждут меня снаружи.

И они ждали.

Анна заключила меня в объятия, которые казались искренними — у нее это хорошо получалось. Я начинала как предмет торговли. Пиар-ход, который не сработал. Но сейчас, думаю, это был знак ее расположения ко мне, потому что я заставила ее гордиться. Я превзошла свой потенциал, который был открыт во мне в юном возрасте. Я была вложением, которое окупилось. Но это все, чем я была.

И я знала это.

С Робертом мне было легче. Может быть потому, что Адам был похож на него. Может потому, что он был собраннее, спокойнее, и я откликнулась на это. Для него не имелось никакой выгоды приглашать меня в свой дом, в свою семью. Он был бизнесменом, не нуждающимся в пиар-ходах, его жена же была политиком, которому нужен был объект для благотворительности, который можно было показывать массам как доказательство того, что она хороший человек, хорошая мать — даже если обстоятельства сделали ее похожей на дерьмовую, — достойная общественных голосов.

Поэтому, когда Роберт обнял меня и прошептал на ухо: «Поздравляю, детка», я услышала в его голосе гордость и, после того как подарила ему такое сильное объятие, на которое только была способна, улыбнулась ему.

Я чувствовала себя неловко от проявлений привязанности, и это пришло из детства, в основном проведенного в системе патронатного воспитания, но в моменты, такие как этот, было приятно чувствовать волнение.

Особенно когда это привело к тому, что меня обнял Адам.

Во плоти, на расстоянии не менее метра между нами, сегодня он был особенно красив.

Темно-синие глаза, которые напомнили Атлантический океан, прекрасно контрастировали с его сливочно-золотистой кожей. Челюсть была твердой, квадратной, и в данный момент его подбородок и нижнюю часть щек покрывала щетина. Губы были мягкими, верхняя — полной, нижняя — чуть шире, и когда Адам улыбался, все его лицо светилось.

Мне казалось, что прошли годы, с тех пор как я в последний раз видела его широкую улыбку. Конечно, он улыбался мне сейчас, когда обнимал, но это была не первая улыбка, которую он подарил мне с тех пор, как мне было пятнадцать лет, а ему шестнадцать.

Когда Адам крепко обнял меня, я закрыла глаза, потерявшись в его тепле. Золотистые волосы коснулись моей щеки… словно шелк, — и у меня по спине пробежала дрожь. Его тело, мускулистое благодаря тренировкам, прижалось к моему благодаря лишь силе его объятий.

Эти моменты были всем, что мы себе позволяли.

Ну, не совсем так.

Это было все, что позволяла я, и, поскольку я держала вещи в определенных пределах — это дарило ему холод.

Адам его чувствовал. Я знала, что это так. Невозможно было избегать связи между нами, но он игнорировал это. Стремился отложить это на второй план. Полная противоположность мне.

Хотя я знала, что вместе мы токсичны, я не могла уклониться от своих чувств. Я прятала их поглубже, пока он был рядом, а затем выпускала, едва оставалась одна и могла зализать свою рану. Беда в том, что рана давно зажила, а его яд все еще циркулировал по моей крови.

После этого объятия улыбка Адама стала деревянной.

— Ты ушла в отрыв, Теодозия.

Я отстранилась и скривила губы.

— Ты же знаешь, что я терпеть не могу, когда ты меня так называешь.

Роберт хлопнул меня по спине.

— Но в зале было приятно слышать это имя.

Я закатила глаза.

— Это заставляет чувствовать, что мне девяносто.

— Это часть твоей культуры. Ты должна принять это, — упрекнула Анна.

Прошло много времени, с тех пор как я была частью своей культуры, но я решила не напоминать ей об этом. Она это знала.

Я пожала плечами, немного неуклюже, и ответила:

— Спасибо, что пришли посмотреть.

Глаза Анны округлились.

— Как будто мы могли пропустить твои первые игры!

— Ты блестяще справилась, — с восторгом сказал Роберт. — Это твой последний заплыв на сегодня, не так ли?

— Да, следующий — завтра, — ответила я.

— Время ужина с семьей? — подгоняла нас Анна, отчего я снова улыбнулась.

Улыбнулась, даже когда она протянула ко мне руку и взяла в ладонь золотую медаль, посмотрев на нее так, словно прикидывала цену.

Конечно, при желании она могла купить любую такую, даже сделанную из платины, но эта семья ценила тяжелый труд. Этого нельзя было отрицать.

— С удовольствием. Я голодна. — Я наморщила нос. — Только не говорите тренеру, что я ела.

— То, что происходит в ресторане, остается в ресторане, — торжественно заявил Роберт, обхватив жену за плечи и подтолкнув ее к выходу, оставив нас с Адамом на несколько секунд наедине.

— Привет, — сказал он грубовато, как будто не здоровался со мной всего несколько минут назад.

Я была удивлена отсутствием застенчивости с моей стороны, когда повторила:

— Привет, — и приподняла подбородок, — ты собираешься поздороваться по всем правилам?