– Вот-вот, – одобрил Санин. – Самое оно. Пусть ваш знакомый позвонит в коломенскую ментуру.

– Прямо сейчас к Бляхину и съезжу. Он просил меня по телефону о таких вещах не говорить. Привычка к осторожности, по прежней работе.

– А где он работал?

– В органах.

– Хвататель? – брезгливо покривился Санин. Он не ожидал, что у академика могут быть такие приятели.

– Зря вы так. Филипп Панкратович в тридцать седьмом году сам ушел с Лубянки, из принципиальных соображений. И потом служил… я точно не знаю где. Во время войны он был, мне сын написал, в штабе Первого Украинского. Они встречались в Оппельне.

– Где? – вздрогнул Санин.

– Это город в Силезии. Рэм останавливался там по пути на фронт. Филипп Панкратович занимался какой-то фильтрацией. Не знаю, что это значит. Проверкой пленных, освобожденных в немецких лагерях, кажется.

Санин на миг зажмурился.

Отчетливо, будто въявь, увидел коридор, по которому его, плюющего кровью, волокут из допросной. Кожаную дверь. Табличку: «Подполковник Ф.П.Бляхин».

– Что с вами?

– …Ничего. Знаете, мне все равно сейчас делать нечего. Давайте я вас провожу, расскажу, как жилось в лагере. Встретитесь с вашим другом – пригодится. Вы в какую сторону?

– На Кировскую.

– Ну, это мне вообще по дороге.

Потом поехал проведать Самурая. Тот торчал на «НП», во дворе дома 16, под детской горкой. Нахохленный, замотанный в шарф, в шапке с опущенными ушами. Было не шибко холодно, но доходяга всегда мерз.

– Ну что? – спросил Санин.

– Всё то же, …, – матерно выругался напарник. – Как у него, кобеля, только здоровья хватает.

По жребию следующим «сталинским лауреатом» (термин, придуманный Самураем) оказался Игнат Иванович Лесных, в конце тридцатых лютовавший в Лефортове. Проведенная разведка установила, что он давно демобилизовался, теперь работает начальником отдела кадров на киностудии.

В отличие от спившегося Щупа, у Лесныха всё в жизни было отлично и даже блестяще. Одевался он франтом, разъезжал на то ли личной, то ли казенной «победе» и жил в красивом новом доме министерства культуры.

Сначала казалось, что дело плевое. «Лауреат» обитал в отдельной квартире один. Позвонить вечером – как те когда-то звонили: «Вам телеграмма». Санин вырубит, свяжет, сунет в рот кляп. Самурай исполнит приговор. Приготовили два матерчатых колпака с дырками для глаз, стали во дворе ждать, когда осужденный вернется домой. И началась морока хуже, чем в Лобне.

Выяснилось, что скотина Лесных активно пользуется служебным положением. На киностудии, вероятно, было много красивых женщин, заинтересованных в хороших отношениях с кадровиком. Каждый вечер хренов ромео привозил домой очередную бабу, одна фактурней другой. И оставались они до утра. За время наблюдения в квартире побывали уже четыре любовницы. Ни единого раза любвеобильный жилец не ночевал в одиночестве.

Рано или поздно это все же должно было случиться. Поэтому условились так. Самурай с вечера выдвигался на «НП» и ждал. Санин, чтобы попусту не терять время, занимался разработкой следующего кандидата. Напарник для этого непростого дела не годился – был недостаточно ловок и быстро выбивался из сил.

– …твою мать! – покрутил головой Шомберг. – Восемь дней псу под хвост. Зато я теперь точно решил, какое ему будет наказание. Думал ограничиться «яичницей» – как он, сука, делал. Но нет, этого ему мало. Я его вчистую выхолощу. Он у меня отскачется, жеребец. Пускай мерином побегает, останется без главного смысла жизни.

Как именно он собирается холостить Лесныха, Самурай рассказывать не стал, а Санин не спросил. Он в «исполнители» не рвался. Его дело было – обездвижить клиента и приготовить.

– Ну а Ласкавый что? Не завязнем, как с этим? – спросил Самурай.

Санин вел разведку по бывшему начальнику матросского ШИЗО, ныне переброшенному на исправительные учреждения для несовершеннолетних.

– С ним полный порядок, – доложил Санин. – Сегодня он пил пиво с каким-то своим друганом, я у соседнего столика подслушивал. Егор Трифонович у нас охотник. Собирается в следующий выходной поехать под Шатуру, побродить там с ружьецом. Насчет рябчиков интересуется.

– Один поедет?

– Да. Говорит, рябчик тишину любит.

Самурай оскалился.

– Вот мы с тобой на охотника и поохотимся. Подмосковная природа, лес, красота! Со следующей недели по ночам обещают заморозки. Он, гнида, людей нагишом в холодильник сажал? Ну так мы его в чем мать родила до утра на холодной земле подержим, только и всего. Если он везучий, отделается погробным радикулитом и попрощается с почками… Ладно, идем отсюда. Сегодня тоже не обломилось.

По дороге – в трамвае, потом в автобусе – Самурай расписывал, как организует Ласкавому незабываемую ночевку на пленэре. Санин отмалчивался. В конце концов напарник спросил:

– Э, Санитар, ты чего такой задумчивый?

– Да тут вот какая штука…

Рассказал, как по чистой случайности вышел на след начальника ОФПЛ, фронтового Отдела фильтрационно-проверочных лагерей, где бывшему пленному во второй раз сломали жизнь. И про то, что установил адрес этого Бляхина – довел академика до самого подъезда.

– Там, в Оппельне, в хозяйстве Бляхина, мне сызнова зубы вышибли. Весь немецкий плен у меня протез продержался, а у своих борзой лейтенантишка палкой наотмашь вмазал… Главное, я идиот, так радовался, когда к нам в шталаг танк с красными звездами въехал, колючку снес… И все наши, кто до сорок пятого года дожил, орали, руками размахивали… Прямиком оттуда нас на фильтровку и погнали. Как баранов. Я что, мне считай повезло. Поплатился только вставными зубами и тихо-мирно отправился на фронт. А сколько наших сразу из немецкого лагеря в советский поехало. У меня хоть месяц передышки вышел.

– И что, Бляхин этот, сам, лично, людей мордовал? – нахмурился Самурай.

– Не знаю. Я его там ни разу не видел. Только фамилию знаю. Какая разница – сам, не сам. Порядки-то он завел… Был у меня в шталагере товарищ, Беглов Миша, золотой мужик. Я бы без него не выжил. Вместе из плена освободились, вместе загремели в Оппельн. Так ему тот же лейтенант, гадина, своей палкой голову отшиб. Ослеп Мишка от удара, нерв ему какой-то повредило. И все равно потом в изменники определили, чтоб не отвечать. Бляхин свою подпись ставил.

– Понима-аю, к чему ты ведешь, – протянул Шомберг. – Мы, конечно, с тобой твердо решили, что личных счетов сводить не будем. Опять же никакой ниточки к нам потянуться не должно… Но человек не может жить только долгом и рассудком. Надо что-то делать и для души. Ох, дорого я бы дал, чтоб пообщаться с сучарой, которая меня в тридцать шестом запустила в конвейер. В общем так. Берем твоего Бляхина в работу. Вне плана, в порядке культурного досуга. По правилам полагается минимум два свидетеля, но мы вторым засчитаем твоего Мишу Беглова. Что с ним потом стало, не знаешь?

– Говорили, умер на этапе.

– Тем более. Я для товарища Бляхина, раз он не чужой тебе человечек, что-нибудь особенное придумаю. Гляди бодрей, Санитар. Радуйся жизни, настало наше время. «Рады, рады, рады светлые березы, и на них от радости расцветают розы».

«Жизель»

В этом году праздники получились длинные – шестого ноября воскресенье, седьмого и восьмого выходные, пятого работали только до обеденного. Ну то есть как – работали? Отсидели торжественное собрание, не такое длинное, как в прошлые годы – и сразу разошлись по отделам, где уже были накрыты столы.

Памятуя добрый совет Зиночки Ковалевой, Клобуков на сей раз не стал изображать из себя старообрядца – остался с коллегами, чокался с ними разведенным спиртом, улыбался анекдотам и даже шутил сам. Кажется, у него получалось не очень, но сотрудники обрадованно смеялись. Мудрая Зинаида Петровна была права. «Сокращение дистанции» явно изменило атмосферу в коллективе к лучшему.

А может, дело было в том, что изменился сам Антон Маркович. В последние дни он чувствовал себя так, словно… Обычный человек, наверное, сказал бы «словно вдруг помолодел на двадцать лет», но профессия подсказала более точную по ощущениям метафору: словно после визита к стоматологу отходит новокаиновая блокада – к лицевым мышцам возвращается способность улыбаться, одеревеневшие губы снова чувствуют тепло и холод, пища обретает вкус. Невероятные вещи происходили с членом-корреспондентом АМН СССР Клобуковым, он сам себя удивлял.