Пожилой мужчина старательно втянул носом воздух.

– Честно говоря, нет. Четверть десятого уже. Идемте к Кутафьей башне. У нас входной на девять тридцать.

Они свернули в Большой Черкасский переулок.

– Каков план экскурсии?

– Не будем пытаться объять необъятное, – ответила она. – Вы любезно согласились пойти туда, где мне больше всего хочется побывать.

– Да-да. Ведите.

– Ограничимся двумя местами. Они наверняка сильно заряжены эмоционально, это очень отнимает силы. Сначала давайте попробуем определить, где находился «терем на взрубе» – дворец, который построил для себя первый Лжедмитрий.

– Почему вас интересует именно Лжедмитрий?

– Ну что вы, это самый интригующий персонаж отечественной истории! И дело не в тайне его происхождения. На самом деле он вряд ли был Григорием Отрепьевым, но поразительно другое. Это был совершенно исключительный для своей эпохи человек! Он пытался править милосердно, он запретил доносы, он хотел превратить Московию в просвещенную державу. И народ его очень любил. Вы знаете, что заговорщики повели толпу в Кремль якобы защитить царя от убийц? Вот как Дмитрий был популярен у москвичей. Пленника поспешили изрубить на куски, чтобы простой люд его не освободил. Правда, потом те же самые москвичи глумились над несчастным, обезображенным телом… В детстве это расстраивало меня до слез. Я не могла понять, как можно издеваться над тем, кого вчера еще обожал.

– Я такого много повидал на двух войнах. За века в России изменились только сословия, обладавшие привилегией мало-мальски достойной жизни. Народная масса существовала, да и продолжает существовать в диких условиях, которые пригибают человека к земле, заставляют руководствоваться низменными инстинктами. А какое второе место мы посетим?

– Сенатскую площадь, где Каляев взорвал Сергея Александровича. У великого князя была такая красивая, такая благородная внешность! В детстве я была в него влюблена – у нас дома хранились подшивки старых журналов. Но и Каляев, кажется, был тоже человек благородной, красивой души. Вы ведь знаете, что в первый раз он не стал бросать бомбу в карету, потому что великий князь ехал с семьей? Я всё думала – какая же это трагедия, когда один красивый человек бросает адскую машину в другого красивого человека, и тому взрывом отрывает голову… Может быть, там, на месте, я почувствую и пойму что-то важное.

– Бедная Россия. Всё в ней разрывают на части, рубят на куски и отрывают головы. А куда мы пойдем потом?

– В Оружейную палату. Там никаких потрясений я не жду, – улыбнулась любительница истории. – Посмотрим на главные сокровища России.

– Главное сокровище России – это вы, Юстина Аврельевна, – сказал ее спутник тоном не галантным, а академическим, будто констатируя научный факт.

Для души

Хаза в Сокольниках была всем хороша, только больно уж шалманистый район. Рожи вокруг, как в Россошинском леспромхозе, где Санин кантовался последние месяцы перед освобождением – там контингент в основном состоял из общережимных уголовников. Здешние, мелькомбинатовские, тоже не ходили, а шныряли, не смотрели, а зыркали, руки по-воровски прятали в карманы, будто готовые чуть что высунуть нож.

С одной стороны, это было отлично, мусора сюда предпочитали не соваться. С другой – какая-нибудь шпана влегкую могла влезть и устроить шмон. А они двое целыми днями отсутствуют, и хабар, сто тысяч, спрятан попросту, в печку, больше некуда.

Хотели отнести на вокзал в камеру хранения, но там нужен паспорт, а у них обоих пока только справки об освобождении, да с «минус шестнадцатью» – без права бывать в столицах шестнадцати союзных республик.

Вчера вечером, когда вернулись из Марьиной Рощи, Самурай снова об этом заговорил. Человека бы, мол, надежного, но где его взять?

Тут Санину и пришло в голову. Знаю, говорит, одного. Отец моего фронтового товарища, такой чеховский интеллигент, реликт, нипочем нос не сунет.

Сегодня был воскресный день, поехал наудачу, и повезло – застал Клобукова-старшего дома.

Тот, конечно, сразу согласился взять узелок на хранение. Санин сказал, там личные вещи, письма, память о прошлом. На всякий случай узелок был затянут шнурком. В лагере один бывший капитан дальнего плавания научил делать «мертвую петлю». Ее, если не знать секрет, распутать невозможно, только разрезать.

Санин уже прощался, когда в коридор вышла миниатюрная девушка с золотыми волосами до плеч и огромными сонными глазами. Кожа очень белая, почти молочная – у блондинок это редкость. Движения странные – замедленные, но плавные, грациозные. Будто идет в воде.

– Здравствуйте, – улыбнулся Санин. – Дочка ваша?

Девушка словно не услышала. Прошла мимо, не глядя, задела плечом и, кажется, этого не заметила.

– Ариадна – инвалид, – извиняющимся тоном объяснил Антон Маркович. – Она живет в собственном мире. Посторонних людей не видит, они для нее как бы не существуют.

– Завидую, – вздохнул Санин. И вдруг вспомнил: – Слушайте, я хотел спросить. Куда делись инвалиды? По всей стране их полным-полно, а в Москве не видно.

– В пятьдесят первом году вышло постановление. Закрытое, но медработников ознакомили, потому что оно отчасти касалось здравоохранения. Что-то такое про нищенство, антиобщественные паразитические элементы. После войны осталось, если я правильно запомнил цифры, почти полтора миллиона инвалидов с двойной ампутаций нижних конечностей и миллион сто тысяч – с двойной ампутацией верхних. Многие полностью безрукие и безногие живут нищенством. Особенно высока их концентрация в Москве, где выше уровень жизни и лучше снабжение. Обилие калек-попрошаек в военной форме с боевыми наградами на груди формирует превратное представление о советской жизни, чем пользуются в своих пропагандистских целях зарубежные корреспонденты. Что-то такое было в постановлении, за точность цитирования не ручаюсь. Начались уличные облавы. Многих вывезли в Ногинск и еще куда-то, в специализированные интернаты. Остальные уехали или попрятались. Ужасная история.

– На свободе что, – пожал плечами Санин. – Видели бы вы, каково калекам приходилось в лагерях.

Клобуков вдруг ни с того ни с сего разволновался, даже голос задрожал:

– Старым, нездоровым людям, наверное, тоже было очень тяжело?

– Как у нас шутили, «тяжело, зато недолго». Кто дряхлый и больной, как правило, не заживались.

У Антона Марковича голос стал скрипучим:

– А мог в лагере выжить физически слабый шестидесятилетний интеллигент, не от мира сего, арестованный в тридцать седьмом?

– По 58-ой? Исключено. Восемнадцать лет мало кто из молодых и сильных продержался бы. Если, конечно, ваш интеллигент не «закумовал».

– Что?

– Если не пристроился работать на «кума». Стучать на других зэков. Тогда, конечно, ему могли создать условия.

– Нет-нет, невозможно.

– Ну тогда разве что чудом. Вы почему спрашиваете? Хотите выяснить, жив ли кто-то из ваших друзей или родственников? Запрос сделать не пробовали? Сейчас отвечают.

– Это… старинный друг моего отца, – болезненно морщась сказал Клобуков. – Запрос делать не нужно. Иннокентия Ивановича уже освободили, он пока поселился в Коломне, за 101 километром, ходатайствует о реабилитации.

– Коломна – не дальний свет. Съездите к нему.

– Уже ездил, дважды. В первый раз не застал, написал письмо. Ответа не получил. Поехал во второй раз, вообще никого не было. И теперь я беспокоюсь. Семьдесят восемь лет ему, а здоровья он и до ареста был неважного…

– Вы ведь академик.

– Член-корреспондент.

– Для коломенской милиции это звучит еще солиднее, чем просто «академик». Съездите к тамошнему начальнику, объясните ситуацию. А еще лучше напишите со всеми регалиями. Попросите выяснить, что с вашим знакомым. Мусор… в смысле милиционер в лепешку расшибется ради важного столичного человека. У нас, Антон Маркович, только так всё и работает.

– Спасибо за хороший совет, – просветлел Клобуков. – Я еще лучше сделаю. Если уж пользоваться личными связями. Мой старый знакомый работает в одной из реабилитационных комиссий, я как раз устраиваю медицинскую консультацию для его супруги.