Уходить расхотелось. Смотреть на раскрасневшееся лицо молодой женщины – некрасивое, но очень милое – было приятно.

В чем она, собственно, передо мной провинилась? – сказал себе Антон Маркович. Об интригах Пифии она даже не догадывается. Встретились шапочные знакомые, разговорились – обычная светская ситуация. Надо быть приветливым и вежливым, только и всего.

– А вы знаете, что до революции на этом самом месте тоже продавали фрукты? – оживленно говорила Юстина, не подозревая о его колебаниях. – Здесь была колониальная лавка. Ее владелец, мещанин Мордко Янкелев, ездил в Аргентину, работал там на серебряных копях, накопил денег и вернулся в Россию в тысяча девятьсот тринадцатом году, аккурат к мировой войне, революции и военному коммунизму. Наверное, когда надрывался в руднике, мечтал, как славно заживет, владея собственной лавкой. Бедняга!

– Где вы всё это выяснили? – спросил Клобуков, улыбаясь.

– В архиве. Чтобы понимать место, нужно всё про него знать. Я и фотографии нашла. В начале века здесь было почти так же. Грязь, лужи. Вашего дома, правда, еще не было.

– А зачем вам понадобилось понять это место?

– Ну как, ведь я тут живу. Как же не узнать, что здесь было раньше?

Она смутилась, словно не зная, продолжать или нет.

– Понимаете, я немного по-странному вижу и чувствую пространство. Конечно, не все места, а некоторые. Особенные. Место, где живешь, конечно, всегда особенное. Но у меня часто бывает, что идешь, и воздух вдруг будто сжимается и раздается такой тихий звон… нет, не звон, не знаю как сказать. Специальный звук. И я чувствую, я знаю: здесь что-то произошло. Что-то очень печальное или наоборот очень счастливое. Раньше я была уверена, что сама себе это выдумываю, но много раз убеждалась: так и есть. Понятно, если звук раздается в каком-то исторически знаменитом месте. В детстве на Дворцовой площади, на Сенатской, на Невском у меня прямо в ушах звенело от всего, что там когда-то происходило…

– Вы тоже питерская? – опять поразился Клобуков.

– Ленинградская, – поправила Тина.

Антон Маркович с облечением сказал себе: не выдумывай, нет между вами никакой внутренней связи, это другое поколение, она обычная советская девушка. Но Тина пояснила:

– Мою маму звали Леной, поэтому для меня с детства Питер был «Ленин град».

Нарушившаяся было связь восстановилась, и – вот ведь удивительно – Клобуков опять испытал облечение. Даже радость.

Тина не догадывалась о перепадах в настроении слушателя, ей очень нравилось, что этот солидный, умный, наверняка привыкший к более содержательным собеседникам человек так к ней внимателен. Хотелось, чтобы интерес в его глазах не погас.

– Я, например, не могу находиться в церкви – начинаю задыхаться. Одна старушка сказала: «Эк тебя бес-то корчит». А я просто чувствую, как на меня наваливается груз молитв, надежд, отпеваний, венчаний – невероятная концентрация сильных переживаний, и я делаюсь прямо больная. В некоторые места меня неудержимо тянет, другие я обхожу стороной. Ни с того ни с сего появляется желание перейти на другую сторону улицы. Как я разволновалась, когда открыли доступ в Кремль! Ведь это поразительное место – в мире таких мало. Я про Кремль столько всего знаю! Когда-нибудь обязательно схожу. Когда очереди схлынут. У меня на них идиосинкразия.

«Что ты всё интересничаешь, стрекочешь, как сорока, – одернула себя Тина. – Уймись, Белицына!». И замолчала.

Таких лиц больше не бывает, думал Клобуков. Только на старых фотографиях. Феноменальное сочетание живости и глубины. Какая-то природная аномалия. Марианская впадина. Жениховство и ухаживание, конечно, чушь, но почему не поддерживать знакомство? Общение с приятными людьми – одна из радостей бытия. Даже отшельник Шопенгауэр каждый день специально ходил в ресторан, чтобы не сидеть сычом и иметь собеседников.

– Послушайте, а не проявить ли нам мужество? – весело сказал он. – Вы ненавидите очереди, я тоже, но минус на минус дает плюс. Опять же мандарины. За нами, видите, уже двадцать человек встало. Не отдадим им наши четыре кило. Предлагаю абстрагироваться от окружающей действительности. Представьте, что мы в гостиной, ведем тейбл-ток.

– Если вдвоем, тогда другое дело, – сразу согласилась Тина. – Но я слишком много болтаю. У моей тети есть книжка, по которой она когда-то дрессировала своих гимназисток. Называется «Искусство светского общения». Там написано: «Дама, а паче того барышня никогда не берет на себя инициативу беседы, предпочитая благосклонно и заинтересованно внимать речам мужчины». Давайте я лучше буду благосклонно и заинтересованно внимать.

– Я знаю, чем мне вызвать вашу заинтересованность и благосклонность. – Антон Маркович изобразил таинственную улыбку. – Я, конечно, не волшебник вроде Марии Кондратьевны, но ваше заветное желание исполнить смогу. Входной билет в Кремль вам добуду.

– Правда?!

– Существует так называемый «академический лимит», которым я никогда не пользуюсь. По нему можно получать билеты в театры и на концерты. Думаю, что и Кремль не проблема. Я выясню, хорошо?

– Ой, я буду вам ужасно признательна!

Как она хорошеет, когда радуется, подумал Клобуков. Надо радовать ее почаще.

И вдруг сказал – неожиданно для самого себя:

– Я бы, честно говоря, и сам сходил в Кремль. Был там один раз в детстве, когда приезжал с родителями в Москву. Но запомнил только колокол и пушку. Думаю, я смогу даже организовать нам индивидуальную экскурсию с гидом, и он будет получше, чем незабвенная товарищ Скрынник.

– Не надо гида! – воскликнула Тина. – Я сама могу вам всё рассказать про Кремль! Ах, как это было бы здорово!

*

По улице Куйбышева тянулся длинный-предлинный, на сотни метров, хвост ко входу в Государственный Универсальный Магазин, главное торговое учреждение страны. Очередь была нестоличная – это сразу бросалось в глаза. Стояла провинциальная, неближняя Россия. Ватники, сапоги, старые шинели, мешки, брезентовые сумки и совсем, совсем не московские лица – обветренные, землистые, угрюмые. Очередь образовалась еще на рассвете, когда со всех вокзалов потянулись ночевавшие там люди. Двери открылись час назад, в восемь, но огромный универмаг, по-дореволюционному «эмпориум» пока всосал только половину. Милиция запускала покупателей группами, чтобы внутри не началась давка.

Разговоры в толпе были деловитые: что выкинули к праздникам, да на какой линии какой товар.

Две женщины, судя по говору приехавшие откуда-то с севера, распределяли между собой, куда пойдут.

– Ты, Нинка, давай в ткани, – распоряжалась та, что постарше. – Перво-наперво про тюль выясни. Если есть – стой намертво. Я в продуктовый, пока всё не разобрали. В прошлый раз сома оторвала – вот такого.

Она расставила руки, показывая размер сома, и задела проходившего мимо мужчину. Тот, на секунду полуобернувшись (блеснули очки), обронил «извините» и пошел дальше, занятый разговором со спутницей.

Разозлившись на «извините» – нормальные люди, когда их пихнут, такое не говорят – тетка крикнула вслед:

– Глаза разуй! Прётся, как трактор!

Но московский шпынь, в войлочном блине на седоватой башке, не повернулся. Он внимательно слушал невысокую коротконогую фрю в кудряшках, которая что-то ему втолковывала.

*

– …Раз мы так рано приехали, я хочу показать место, где у меня, когда я впервые проходила мимо, прямо мурашки по коже пошли. И непонятно почему. Даже на Красной площади, где головы рубили, такого не было. Вон, впереди, видите? Там же вообще ничего нет. Просто перекресток. Я стала читать книги. И в конце концов вычислила. Во всяком случае появилось предположение. В восемнадцатом веке здесь, у Варварских ворот, стояла часовня, в которой хранилась высокочтимая копия Боголюбской иконы. В 1771 году, когда москвичи целыми улицами вымирали от чумы и весь город был парализован ужасом, пронесся слух, что этот образ спасает от «моровой язвы». Тысячи людей день и ночь стояли в очереди – вроде вот этой, к ГУМу – чтобы приложиться к лику губами. Естественно, заражались и расходились по домам умирать. Потом, когда власти попробовали убрать источник заразы, разразился мятеж, толпа разорвала на части архиепископа, город погрузился в хаос. Я думаю, что мой внутренний, непонятно как устроенный резонатор среагировал на некий сгусток сконцентрировавшейся здесь энергии, которая никуда не делась. Химическое соединение отчаянной надежды и притаившейся смерти. Что-то такое в атмосфере осталось. Вы не чувствуете?