Взмокла спина, чёлка прилипла ко лбу. Ярина сжалась, опустила руки, исподлобья глядела, как подходит Яга.

– Ничего. Научишься.

Похлопала шершавой рукой по спине, плавным движением подняла из травы пяльцы, всмотрелась в вышитые черты и резы21.

– Гляди-ка, как чисто. А этот узор ты где нашла?

– В книжке твоей.

– Ишь, глазастая, – хмыкнула Яга, проверяя изнанку. Ярина пугливо, ласково улыбнулась.

Абыда припомнила, как смотрела её первую вышивку, как объясняла, что такое черты и резы, как учила непривычные к тонкой работе пальцы разглаживать стежки, расплетать нитку.

– У Царевен в старину испытание было, – мерно рассказывала Яга, держа в руках спутанный моток. – Дадут куделю22 и велят: распутывай. Иная тихонечко, терпеливо, нитка за ниткой распутывает, наматывает на стерженёк. А другая споткнётся об узел, так попробует, эдак, а узел не поддаётся. Ну, она его и разрубит или разорвёт. Такой, конечно, Царевной никогда не стать.

– И мне не стать, – вздыхала Ярина, подцепляя целую гроздь узлов. – Ни за что не распутать.

– Никто же не велит тебе сей же час развязывать. Сегодня чуточку. Завтра чуточку. Есть, кроме заговоров, другие ворожба-слова, попроще. Вот одно такое – потихоньку. Потихоньку, Ярина, потихоньку, по чайной ложечке. И Лес не сразу рос, и полотно не сразу ткалось, даже васильку целый рассвет нужен, чтобы раскрыться.

– Рассвет, – фыркала Ярина, ковыряя узел. – Час всего-то.

– Это тебе час, – слово за слово продвигая нитку, толковала Яга. – Потому что у тебя жизнь – человечья, длинная, на твоём веку и чёрная сосна вырасти успеет. А василёк живёт – ладно, если одно лето. Рассвет для него долгий, длинный. И работа до поту: легко, думаешь, развернуть себя, раскрыться всему навстречу?

Ярина наматывала нитку на палочку и вспоминала, как зимой бегала по холму – с самой макушки вниз, к подножью леса. Ели стояли густой стеной, выглядывали серыми рисками берёзы, ухал в глубине филин. Цепочки мелких заячьих следков петляли, уводя к далёким полянам, сверху кружили вспугнутые свиристели. А Ярина неслась к лесу, раскинув руки, визжа от восторга: Абыда заговорила валенки, чтобы никогда не поскальзывались, никогда не оступались, из любого сугроба выносили. Ноги вели сами, сзади крутилось снежное облако, мир вставал заиндевелым шаром, свистел, щёлкал, звенел птичьими и древесными голосами. Ярина запрокидывала голову в лазурное небо и смеялась, смеялась, даже привычный мутный холодок отступал от сердца – ни одной мысли не было, кроме чистой, как снег, радости, кроме ясного, как неба, восторга. Только лес-великан вставал на горизонте, выше и выше с каждым шагом, поднимался, как тёмное воинство, и между стволов, у самой опушки, горело оранжевым Абыдино окно.

Стоило его увидеть – и больше не хотелось раскинуть руки, обнять всё кругом. Ярина подпоясывалась покрепче, надвигала на самые брови тёплый платок. Не торопясь шла к избушке – хотела и не хотела вместе.

– Вот и цветы поутру так же, – вырывала из зимних мыслей Яга. – Сначала рады-радёшеньки солнышку, небу. А потом узнают, что в мире не только солнце, но и ветер, и зной, и дожди, и зверьё, и чёрствые руки. А делать нечего: ты цветок – значит, тебе раскрываться положено каждое утро. Легко ли?

Ярина кивала, раздумывая. Никак не могла понять, отчего так не хочется всякий раз возвращаться из леса. Пока сидит в избе, пока бегает по двору – и справно, и весело. А как выйдет за ограду, как куда сходит – к вещим птицам, к колодцу с Тёмной Водой, к ключу со Светлой, на Земляничную Поляну к Журавлиному Озеру – и возвращаться когда не хочется, а когда вовсе невмоготу.

Но как не прийти? Абыда такую баню устроит, что сама к Мунчомурту плакаться побежишь. Впрочем, Яга никогда без дела не грызла, не костерила. Да и по делу всё чаще спускала, пальцем только грозила – худым-худым, перстни на нём друг о дружку стучат, гремят, как сухие волчьи уши над дверью.

– Муравей мал, да горы рыхлит, – добавляла Яга, подбадривая. Через плечо кивала печке: мол, пора, разогревай кортчал23, скоро спать ложиться. А катушка с распутанной нитью становилась толще, куделя худела – хоть едва-едва, незаметно, а всё же становилась тоньше вечер за вечером. Много прошло недель, метели улеглись в снежные норы, отзвенела капель, высыпали хрупенькие, искристые ландыши, прежде чем вся нитка распуталась. Но вот наконец последний виток сделала Ярина, а у Яги в пальцах осталась одно эхо. Абыда развела руками, улыбнулась:

– Джечь24, Яринка! А говорила: не смогу. Ну, пошли киселём вечерять.

В честь того, что всю куделю размотали, Абыда сверху кортчала наложила сливок – сладких, пышных, таких, что не падали даже, а отдавали, несмотря на раннюю весну, спелой клубникой.

Усталая, довольная Ярина уснула, будто убитая. Яга убрала куделю в сундук, поправила на ученице одеяло. Вздохнула:

– Спи. Лес и Царевны с тобой.

***

Зоревало солнце.

– Ухожу. Ты за главную в избе, – щурясь на лучи, предупредила Абыда.

Ярина покладисто кивнула, перебирая пуговицы: раскладывала фиалковые и алые в одну горсть, серебристые и белые – в другую, золотые – в третью. Улыбнулась, крутя перед собой мелкую прозрачную пуговку, глядя на неё на свет:

– Красивая какая. Красивей всех.

– А то, – согласилась Яга, стаскивая с крючка шубу. Надела на платье длинное, до пояса, монисто, завязала красный платок. – Только пуговицей этой не вздумай коню в лоб бросить, как той травой.

– Ты тоже красивая, – улыбнулась Ярина, оглядывая Абыду. Яркая, раскрасневшаяся, словно бы выше ростом, Яга показалась молодой и нарядной. – Всегда бы ты так одевалась.

– Не для красоты наряд, – отрезала Абыда. Сняла со стены посох, обхватила пальцами круглый янтарный набалдашник. Постояла, помолчав. Угрюмо велела: – Кто спросит – за паутиной ушла для заветной вышивки. Отвернись, глазастая.

Ярина послушно повернулась спиной, поглаживая пуговицу.

Заскрипело, заухало, стукнула дверь. В избу ворвался ветер, прошёлся, вздув занавески, залетел в рукава, пробрался под сарафан, до самого сердца. Ярина чихнула. Не удержалась, обернулась прежде, чем успела подумать, что делает. Спина Яги в чёрной шубе, ставшей вдруг, как атласное платье, мелькнула и пропала. Звякнуло монисто. Ярина сузила глаза, вглядываясь в то, что за чёрной дверью, но увидела только, как ёлки качаются и прыгают мелкие огоньки. Вдребезги раскрошило вихрем крепкую лавку, слизало с приступки бутыльки и крынки.

Вмиг вытянуло все мысли. Толкнуло ледяным вихрем в грудь, всё внутри сковало морозным ужасом. Сердце застрекотало: тук-ту-ру-тук. Далеко-далеко звенело ещё монисто; вскоре и оно умолкло, и Ярина осталась одна наедине с холодом. Глядела остановившимися глазами, как захлопывается чёрная дверь, плотно подходит к стене створка.

А потом лёд и чернь вырвались изнутри и снаружи, заволокли всё. Всё погасло, и сердце остановилось. Долго ли, коротко ли сидела Ярина в бархатном пустом мешке, где не было ни зимы, ни осени, ни утра, ни дня, ни смеха, ни страха, только вечная ночь. А когда полоснуло по глазам светом, обнаружила, что сидит на поваленной ветке в душистых травяных волнах, справа золотится закат, слева уже высыпали звёзды, и краски – яркие-яркие, и дышится легко, глубоко, сладко. Услышала, как запела тонко и ласково птица – так, как никакая другая, кроме вещих, не поёт. Вспомнила, как Яга говорила: в травяные дни Сирин кличет порог лета.

Руки дрогнули, пяльцы соскользнули с колен, упали в траву. Ярина спрыгнула с ветки и босыми пятками ударилась о землю. Опустила руки в травяные волны, чтобы нашарить пяльцы, и тогда-то услышала окрик:

– Силой ищи, не руками! Сердце Ягу никогда не подводит!

А после, когда вернулись в избу, Абыда перед самой полуночью показала пальцем на чёрную дверь: