– Помнишь, что это такое?

Ярина качнула головой, затянула пояс потуже – пробрало невесть откуда крепким весенним холодом.

…Под рассвет, в самом сладком сне, привиделось, что в гости пришёл Кощей. Хотела встать, поздороваться, но не было никаких сил сорвать облепившую дремоту. Тепло, мягко лежалось на печке, стукали в полутьме чашки, урчал, разогревая Бессмертному перепечи, котелок. Препиралась с лавкой Яга: новая лавчонка никак не желала пускать на себя костлявого Кощея.

– Три луны не узнавал ничего, ничего не помнила, – шептала Абыда, пока гость причмокивал чаем. – Я и отварами, и травами, и ладонь на месяц молодой клала, и к Инмаровой берёзе носила. Испугалась уже, Кощеюшка, совсем голову потеряла. Ведь девка-то – ни жива ни мертва, застряла между Лесом и Хтонью.

– Как же ты так ушла-то, что она за чернодверь заглянула? Понадеялась, что не оглянется?

– Понадеялась! Как же! Нет, конечно. Заколдовала, дремоту накинула, пуговки отворотные дала, целую жестянку. Хватило бы целый лес отвлечь. А Ярина-то обернулась, всё-таки обернулась…

– Так привела бы ко мне, пока в Хтонь ходила.

– Ну-ну. Ещё какую глупость предложишь? Как я избу без Яги оставлю? Всё ведь вмиг пропадёт.

– А долго ты ходила?

– Да денька два по тамошнему счёту.

– А по здешнему?

– А по здешнему как всегда – мгновенье с маковую росинку.

– Выходит, целое мгновенье Ярина одна Лес держала? Да ещё одним глазом в Хтони глядя?

– Выходит, так. А ведь я почуяла, когда уходила, почуяла что-то. Но, думаю, куда без паутинной-то нитки? Не дошью без неё защиту, а как Ярине без неё дальше? Мала пичуга, а по всему лесу бродит, в какие только уголки не заглядывала. Бестолковая, ой, нылы25, бестолковая. И хилая такая, что под ливень попала – на месяц слегла…

Яга затихла, а затем странный звук прошёл по избе – то ли хрип, то ли всхлип. И так пусто, так страшно стало внутри, что Ярина сдёрнула-таки тенёту дрёмы. Выбралась из-под одеяла, потянулась к столу, к огню.

– Видишь, пришла в себя, – добродушно усмехнулся Кощей. – Раз проснулась, иди с нами чаёвничать.

Ярина спрыгнула с печи, ударилась босыми пятками о тёплый пол и проснулась. Светило солнце, звенели, как ледяная вода, свиристели, горели на опушке рубиновые цветы. Приветствуя лето, на всём скаку промчался под окном Красный День.

Обвела глазами избу: вышивка лежит. Утварь вся целая, везде порядок. Лавка тоже целая, стоит, покрытая половиком, не тронутая. Пыхтит самовар. Тепло, тихо в избе, только от чёрной двери веет холодком, ниточкой, как в жаркий полдень из погреба.

Ярина потянулась за тонкой нитью, нашарила, едва видную, хрупко-мёрзлую, руками; перебрала пальцами до самой двери и потянулась к тёмным доскам. Почти коснулась, ощутила на кончиках пальцев шершавое, занозистое дерево, крохотный сучок, вековое кольцо…

– Я ж тебе говорила, – с холодной яростью грянуло сверху. – Я ж тебе говорила, Ярина, дверь чёрную трогать не смей!

Цепкие Яговы руки впились в плечи, голова мотнулась на плечах, Ярина тоненько завизжала, попробовала вывернуться из рук, да куда там!

– Я тебе говорила, любопытница. Я тебе говорила, вищтем! Но разве послушает дитя неразумное, разве хоть одна послушается! Уж я тебе покажу, чтобы впредь неповадно было…

Лицо Абыды оказалось вдруг перед самым Ярининым лицом, и такой холод хлынул из глаз наставницы, что ученица зажмурилась, закрылась руками, и потянуло в далёкую даль, в холод, в беззвёздную полынью. А когда получилось вдохнуть, когда чуть отпустил лёд в груди, пришла вторая волна: сквозь глаза Абыды хлынул лес, раздвинулись, изумрудные крылья сосен, полетела смолистая листва, глянул глубокий, иссиня-чёрный колодец, и всё кануло в темноту, полную вздохов, полную песен, будто шептали в тысячу голосов.

Не осталось вокруг ни избы, ни чёрной двери, ни Абыды. Хоровод фигур заплясал, плавно закружил, сужаясь, покачиваясь, шёпот превращался в голос, голос в песню, песня в ворожбу. Время исчезло, всё исчезло, Ярина одна осталась в полной пустоте.

И когда мелькнула искра, ягодка, точка света, она бросилась на неё, как оголодавший волк на овцу, как стебелёк на воду после засухи. Как только в серой мути увидела двери избы, выскочила вон, побежала, не разбирая дороги, запнулась, упала лицом в траву, съёжилась в комочек, в крохотный шар, вобравший страх и мрак, впервые коснувшийся Ягова Безвременья.

На порог вышла Абыда. Ярина поползла прочь, путаясь в траве, не зная, куда спрятаться.

– Иди сюда, – позвал из травы старичок в белом.

– Ты кто? – шепнула Ярина.

– Луговик я. Лудмурт26. Дай руку.

Абыда надвигалась, тёмной тенью накрывала двор.

– Дай, говорю, руку! – сердито велел старик, схватил Ярину за пальцы, и мир стал огромен, небо охватило всё, колосья оказались выше макушки.

– Ты сама теперь ростом с колосок, – засмеялся Лудмурт. – Абыда тебя маленькую не скоро сыщет. А хочешь, с травинку сделаю.

Снова взял за руку, защекотало в горле, и мир ещё больше сделался, ещё дальше отодвинулось небо, одуванчик кивнул громадной головкой, тряхнул пухом, и Ярина едва успела увернуться от хлопьев, похожих на снежные, только тёплых, тяжёлых. Жук подполз, щёлкнул усами, Ярина закричала, отпрыгнула, а Лудмурт зашуршал, заворчал, размахивая травинкой:

– Кыш, кыш! Вон пошёл!

Жук заклацал, подполз ближе, Ярина сквозь слипшиеся ресницы совсем близко увидела мохнатые лапы. Собрала на пальцах катышки Пламени и швырнула в жука. Тот зажужжал, отпрянул. Тогда-то Абыда и заметила её. Сверху упала тень, мир закружился, двор стал размером с мир, а затем уменьшился, вытянулся, раздробился и заново собрался в брызгах радуг.

Когда всё унялось, Ярина проморгалась и поняла, что снова прежнего роста, только пальцы колет, будто обожглась.

– Чего на руки дуешь? Больно? А дверь бы чёрную потрогала – куда больнее б было. Не выучилась – не трожь. У Лудмурта защиты искать вздумала! Хитрый старикашка, вздорный. Травинка, колосок! Он к тебе ещё явится, плату будет просить, ягод лукошко, самоцветов пригоршню, утку жареную!

– Будет, будет, – незнамо откуда появился Кощей. – Хватит. Зачем пугаешь? Дрожит, как кеч27 серенький. Ярина! Вставай-ка. И с луговым больше не связывайся без нужды. Хитрый старик!

– Хитрый, – тихо-тихо прошептала Ярина и разревелась, слезами капая на руки. И легче становилось от слёз и пальцам, и сердцу.

Глава 5. Порог

В ней человечье, Кощей,

Борется с вечным, Бессмертный.

Нам уже этих вещей,

Топких, людских и неверных,

Ни получить, ни отдать;

Им уже нас не наполнить.

Ты их не знал никогда,

Мне никогда и не вспомнить.

А у неё-то пока,

В сердце у девочки нашей,

Правит людская рука,

Сны человечии пляшут.

Бьётся, как рыбка об лёд.

Дар её дразнит, пугает…

Страх её тянет в быльё,

В лес её Пламя толкает.

– Перепечи в воршудах на большие праздники пекут, – задумчиво произнесла Яга, очищая скалку. На Ярину она не смотрела, говорила будто не ученице, а самой себе. – А потом те, кто пёк, на праздники и идут.